Forward from: Арен и книги
«Деррида мне вдруг вспоминается как разодетое кричащее чучело, в каждой детали своего костюма назойливо броское!» — такими словами Владимир Бибихин подытоживает в письме Ольге Седаковой от 17.7.94 портрет Деррида после личных встреч в Париже. А затем еще сравнивает француза с Жириновским. Отрывок полностью:
«В Париже вдруг сама собой отпала проблема Жака Деррида, который меня привлекал. Не вдаваясь в подробности, о которых я, наверное, где-то напишу, ограничусь костюмом. И надо знать, что в китайский ресторанчик нас с Константином Деррида пригласил и потом на последний свой семинар пришел в исключительном пиджаке, совсем светлом под цвет своих красивых ежиком волос, с изящным полустоячим воротником; пестрая рубашка вторила цвету его карих глаз, а длинный очень длинный фантастический галстук был аккуратно закреплен какой-то немыслимой брошкой или пинцетом. Все это выглядело сверхмодно. Меня смутило, что Федье комментировал мой рассказ об этом костюме так, что у Деррида никогда не было вкуса. Возможно, подумал я, у Федье просто нет класса, чтобы понять, скорее всего, страшно дорогой костюм Деррида, которому явно советуют лучшие модельеры. Сам Федье приходит на свой курс в ситцевых штанах. Хотя, с другой стороны, у него новейшая «Ксантиа» с массой электроники и с акклиматизацией. Несколько дней я хожу в незнании, что думать, и вот вечером 14 июня в элитарном бистро под стенами Нотр Дам мы встречаемся с Федье, его женой Моник, там же его друг очень богатый и светский человек со своей новой дамой, разведенной с немыслимым банкиром. Боже мой, что с Федье. Он в новом пиджаке. Но этот пиджак не виден. Я и сейчас не знаю, какой он. Федье и пиджак (галстуков он не носит) одно, неприметное и уместное. Так же Мишель. Мы говорим, как всегда в Париже, обо всем подряд, вдруг меняя тему; Марилор увлекается рассказом о Никите Михалкове и киношниках Варшавы, и тогда только я замечаю то, что и ее костюм тоже, собственно, невидим, потому что он одно с ее не фигурой даже, а живостью, манерой говорить. Деррида мне вдруг вспоминается как разодетое кричащее чучело, в каждой детали своего костюма назойливо броское! Вообще умение одеться в Париже не имеет отношения к моде и роскоши; если бы кто-нибудь сумел объяснить, как это делают парижанки, что теряет смысл вопрос, хорошенькие они или богатые.
То, что делает Деррида, похоже, в очень цивилизованной форме, на приемы Жириновского. Когда Жириновский кричит мне, ты русский, XXI век принадлежит тебе, у меня невольно вздрагивает сердце, я очень задет, я угадываю тут родное, в следующий момент у меня отвращение к наглецу, который позволил себе в отношении меня жест неприличной интимности. Конечно, я говорю, Деррида задевает цивилизованно, но разница между дать и взять остается: его модная яркость берет внимание, не дарит».
«В Париже вдруг сама собой отпала проблема Жака Деррида, который меня привлекал. Не вдаваясь в подробности, о которых я, наверное, где-то напишу, ограничусь костюмом. И надо знать, что в китайский ресторанчик нас с Константином Деррида пригласил и потом на последний свой семинар пришел в исключительном пиджаке, совсем светлом под цвет своих красивых ежиком волос, с изящным полустоячим воротником; пестрая рубашка вторила цвету его карих глаз, а длинный очень длинный фантастический галстук был аккуратно закреплен какой-то немыслимой брошкой или пинцетом. Все это выглядело сверхмодно. Меня смутило, что Федье комментировал мой рассказ об этом костюме так, что у Деррида никогда не было вкуса. Возможно, подумал я, у Федье просто нет класса, чтобы понять, скорее всего, страшно дорогой костюм Деррида, которому явно советуют лучшие модельеры. Сам Федье приходит на свой курс в ситцевых штанах. Хотя, с другой стороны, у него новейшая «Ксантиа» с массой электроники и с акклиматизацией. Несколько дней я хожу в незнании, что думать, и вот вечером 14 июня в элитарном бистро под стенами Нотр Дам мы встречаемся с Федье, его женой Моник, там же его друг очень богатый и светский человек со своей новой дамой, разведенной с немыслимым банкиром. Боже мой, что с Федье. Он в новом пиджаке. Но этот пиджак не виден. Я и сейчас не знаю, какой он. Федье и пиджак (галстуков он не носит) одно, неприметное и уместное. Так же Мишель. Мы говорим, как всегда в Париже, обо всем подряд, вдруг меняя тему; Марилор увлекается рассказом о Никите Михалкове и киношниках Варшавы, и тогда только я замечаю то, что и ее костюм тоже, собственно, невидим, потому что он одно с ее не фигурой даже, а живостью, манерой говорить. Деррида мне вдруг вспоминается как разодетое кричащее чучело, в каждой детали своего костюма назойливо броское! Вообще умение одеться в Париже не имеет отношения к моде и роскоши; если бы кто-нибудь сумел объяснить, как это делают парижанки, что теряет смысл вопрос, хорошенькие они или богатые.
То, что делает Деррида, похоже, в очень цивилизованной форме, на приемы Жириновского. Когда Жириновский кричит мне, ты русский, XXI век принадлежит тебе, у меня невольно вздрагивает сердце, я очень задет, я угадываю тут родное, в следующий момент у меня отвращение к наглецу, который позволил себе в отношении меня жест неприличной интимности. Конечно, я говорю, Деррида задевает цивилизованно, но разница между дать и взять остается: его модная яркость берет внимание, не дарит».