Ищу Человека

Главный страх историка философии состоит в том, чтобы переврать предмет своего исследования. Опыт не умаляет, а только усиливает тревогу – вместе с ним приходит осознание количества и масштаба возможных рисков. Тем не менее, искажение настолько тесно ассоциируется с крестом на результате, что связанный с ним страх хорошо знаком всякому, кто мало-мальски причастен делу историко-философской реконструкции. Второй страх ведом немногим, и некто, возможно, даже увидел бы в нём водораздел между мастером и самозванцем. Это – боязнь вульгаризировать или опошлить исследуемую теорию; свести её под элементарный знаменатель или растворить в занимательных иллюстрациях. Подобный страх окутывает попытки политического прочтения хайдеггеровской онтологии – очень уж велик соблазн увидеть, распознать соответствующие проекции, отбрасываемые её ключевыми понятиями. Однако если мы обращаемся к главным сочинениям Хайдеггера, прежде всего – к “Бытию и времени”, весьма очевидной оказывается избираемая автором перспектива, более чем неохотно поддающаяся надличностным интерпретациям и приложениям. Сама постановка вопроса о политическом аспекте учения Хайдеггера была бы весьма спорной, если бы не 86 том собрания его сочинений, содержащий обрывистые заметки к семинару по философии права Гегеля. Тем не менее, Хайдеггер погружает “политические” коннотации столь глубоко, что они радикально онтологизируются и как будто бы теряют свой особливый характер.

Громче всего в пользу выше указанного тезиса говорит резкая критика Хайдеггера в адрес учения Карла Шмитта. Последний обвиняется первым в “либеральном” мышлении в связи с тем, что Шмитт рассматривает политическую сторону человеческой жизни в одном ряду с другими – экономической, моральной или эстетической. “Либерализм” Шмитта состоит в том, что политическое – одна из опций, в пользу которой человек может сделать или не сделать выбор. Хайдеггер же обращается к одному из важнейших экзистенциалов “Бытия и времени” – заботе – и утверждает, что само бытие человека (Dasein) необходимо предполагает такое отношение к другим, что традиционно мыслится как политическое. Однако забота не есть собственно политическая структура, но одна из тех форм, вне которых Dasein не мыслим в принципе.

Другой важный сюжет, открыто тяготеющий к области политического, развивается Хайдеггером в рамках цикла лекций “Парменид”. Здесь Хайдеггер стремится воссоздать аутентичный греческий смысл понятия “полис”, очистив его от римских и нововременных смысловых примесей. Хайдеггер максимально скептично смотрит на отождествление “полиса”, что с “городом”, что с “государством” и связывает его с местом как таковым, с местностью места. Рассмотренная Хайдеггером ранее в этом тексте истина как несокрытость в случае бытия человека, Dasein, требует пространства, места встречи, где эта несокрытость могла бы явить себя другим. Идея реализующегося в обращенности к другому бытия человека наводит на ассоциации с учением Ханны Арендт. Тем не менее, выстраиваемый Хайдеггером онтологический контекст представляется более широким – полис есть пространство несокрытости бытия как такового, а не только взаимной несокрытости Dasein. Если Арендт погружает бытие человека в сеть отношений и связей между людьми, то Хайдеггер, не отрицая этого, накрепко связывает его и с местностью. Человеческое бытие имеет место, нуждается в нём – лишь в определённых условиях оно способно казать свою несокрытость, обнаруживать свою аутентичность, а не растворяться в других. “Полис” как место позволяет бытию человека вписать себя в лад в том смысле, что вне его оно переживает раз-лад. На этом фоне очевидно, что не всякое место обладает онтологическим потенциалом. Несмотря на морфологическое родство, мегаполис не есть “полис” – он чужд целостности, его суть – какофония, непреодолимый раз-лад.

И остаётся лишь посочувствовать тому, кто существует там, где ему никто не сосед.

Важный для меня текст

С грустью наблюдаю за тем, как некоторые либеральные мыслители, публично обвиняющие всех и вся в недостаточно бурной реакции на уголовные дела в отношении медиа-активных студентов (которым желаю скорейшего освобождения), и словом не обмолвились о том расчеловечивающем ужасе, что был запечатлён служебными видеорегистраторами ФСИН в Саратовской больнице для заключённых. Уместил свою претензию в одно предложение, и хорошо - большего такие не заслуживают.

О роли Top Dog в построении идентичности

Вчера «Новая газета» опубликовала два связанных текста: «манифест» режиссера Константина Богомолова и критический ответ, который дал на него Кирилл Мартынов. Отмечу положительную роль «Новой газеты», позволившей этой дискуссии состояться (многие ожидаемо этот шаг не оценили, заявив, что предоставлять площадку Богомолову - безрассудство). В тексте Мартынова (к слову, являющегося одним из моим учителей и заслужившего мое уважение, несмотря на диаметральное расхождение во взглядах) присутствует несколько пунктов, которые мне хочется прокомментировать.

Рассуждая о природе и генезисе либеральных ценностей, Мартынов пишет следующее: «Большие космополитические города вроде Лондона или Москвы представляют собой сплав сотен культур, где на улицах ежедневно сталкиваются, например, представители консервативных религиозных общин и эмансипированные женщины. Чтобы эта встреча не закончилась взаимным побиванием камнями, им нужны некоторые минимальные общие нормы, которые мы называем либеральными». Все было бы замечательно, если бы сегодня все обстояло так, как описано в данном пассаже. Однако, нормы, о которых говорит Мартынов относятся к классическому либерализму, утратившему свою актуальность в современном мире и уступившему место более «прогрессивным» поджанрам. Тот либерализм, что защищает Мартынов (и критикует Богомолов), как раз-таки выливается в то, что некоторые «встречи» заканчиваются тем, что одной из сторон во избежание последствий приходится вставать на одно колено. Также «встречи» периодически происходят не в публичном пространстве, а у кого-то на заднем дворе, в связи с чем одной из сторон, либо приходится умолять незваных гостей уйти (параллельно выслушивая в свой адрес массу унизительных оскорблений), либо доставать оружие и автоматически превращаться в «белых супрематистов, угрожающих мирным чёрным протестующим». При этом, власти, желая сохранить репутацию порядочных либералов, скорее не препятствуют подобным тенденциям.

Мартынов говорит о либерализме как о наборе «минимальных» норм. Таковыми они уже давно не являются: для того, чтобы быть рукопожатным, мало просто соглашаться с тем, что определённые движения имеют право на существование - им нужно потворствовать, подчёркивать свою лояльность, дабы не прослыть «расистом», «гомофобом» и далее по списку. Истории спортсменов, отказавшихся преклонять колено или выступать в форме с ЛГБТ-символикой - яркий тому пример.

Рассуждая о культуре отмены, Мартынов заявляет, что ее критики выступают «против демократизации общества и права каждого высказываться о том, что считает важным». Но как с этим тезисом согласуются тот экстаз, который апологеты защищаемого Мартыновым либерализма испытывают в связи с блокировкой аккаунтов Трампа (а также тысяч его сторонников) и остановкой работы Parler’а? Или то, с каким вдохновением молодчики из движения BLM лупят участников про-трамповских митингов, если те замешкались и вовремя не покинули улицы «космополитических городов» типа Нью-Йорка, Вашингтона или Сиэтла?

То, о чем говорит Мартынов, зачастую действительно остаётся в лоне свободы слова и не может быть предметом запрета. Однако, цель этих кампаний не в том, чтобы «высказаться о том, что важно», а в том, чтобы некоторые движения и лежащие в их основании ценностные и мировоззренческие системы были стёрты с лица земли. У побиения камнями, о котором Мартынов вспоминал в начале текста, цели, кстати, точно такие же.

Мартынов подытоживает текст словами о том, что либерализм позволил нам осознать «меру своей ответственности — перед теми людьми, с которыми мы живем рядом и которые совсем не обязаны быть похожими на нас». Только вот мы тоже не обязаны быть похожими на них: разделять их принципы и ценности, вести их образ жизни, соглашаться с их представлениями о прекрасном и безобразном, вставать под их знамёна и рукоплескать их кумирам. Тем не менее, современный либерализм - дорога с односторонним движением.

И наш маршрут лежит через другие трассы.

Чуть больше десяти лет назад мой учитель А.Ф. Филиппов опубликовал серию статей под общим названием «Актуальность философии Томаса Гоббса». Если бы сегодня эти тексты переиздавались одной брошюрой, то на ее обложку я бы предложил поместить кадры со вчерашнего штурма Капитолия. Политический кризис, обрушившийся на США в 2020 году и достигший своего апогея в январе 2021 - непосредственная иллюстрация аргументов Гоббса, направленных, с одной стороны, против любых форм разделения властей, с другой - в пользу политической онтологии, в рамках которой государство мыслится абсолютно монолитным политическим телом, требующим централизованного управления.

Сконструированная Гоббсом государственная машина - механическая система, различные шестерёнки которой - «подвластные группы» (органы власти) - приводят друг друга в движение подобно деталям часового механизма. И если часы в результате взаимодействия элементов системы показывают время, то государство - обеспечивает безопасность и порядок. Будучи вписанным в этот контекст, аргумент Гоббса максимально прост: система должна быть подчинена единому источнику приложения силы, ведь в противном случае различные подвластные группы (а под эту категорию попадают и силовые ведомства) будут управляться разными силами, каждая из которых, как минимум, будет иметь свою собственную стратегию безопасности, а вероятно - и собственные цели. Все это рискует привести к исчезновению той самой структуры, являющейся залогом системности, и дезорганизации действий государственных служб (на фоне которой гражданин нередко остаётся один на один с грозящей ему опасностью). Таким образом, разделение властей (именно властей, а не полномочий в рамках централизованной системы) повышает риск системных сбоев, каждый из которых представляет собой своего рода «вспышку» естественного состояния, способную привести к его полноценному возвращению.

Нечто подобное мы вот уже почти год наблюдаем в США. Открытый конфликт между федеральными и местными (связанными с демократическим истеблишментом) властями, приводит к тому, что гражданам все чаще приходится защищать жизнь и собственность самостоятельно (вспоминаем вооруженную супружескую пару из Сент-Луиса) или сбиваясь в небольшие «ополчения». Кто-то может заметить, что в масштабе страны число таких случаев невелико, и, разумеется, будет прав. Но важно понимать, что каждый из этих эпизодов не является случайным стечением обстоятельств, а укоренён в деятельности системы, а значит в какой-то мере позволяет судить о ее состоянии.

Вчерашние события в Вашингтоне не вполне вписываются в рассмотренную выше логику Гоббса, так как протестующие трамписты не являются «подвластной группой» в строгом смысле. Тем не менее, мы имеем дело с ситуацией, возникшей на фоне сосуществования в рамках единой системы нескольких политических акторов, имеющих доступ к государственным ресурсам и способных к мобилизации населения. Трамп был вынужден вести войну с демократическим истеблишментом, и эту войну он проиграл на многих фронтах. Прямое действие радикальных сторонников оказалось его последним шансом на то, чтобы показать - война ещё не закончена.

Сегодня я часто натыкаюсь на тексты, где говорится о том, что американская система скоро выплюнет Трампа и спокойно переварит произошедшие события без серьезных последствий для себя. Хорошо, если так. Тем не менее, вчера оплот американской государственности на несколько часов погрузился в естественное состояние. В масштабе одного маленького, но важного пятачка американской земли государство затрещало по швам: одна его ипостась была силой изгнана из своего собственного храма с подачи другой ипостаси.

Там где, государство должно творить закон и порядок, вчера пролилась кровь. Огромный символический потенциал подобных событий не даёт им бесследно раствориться в прошлом. И это ещё один повод задуматься об актуальности философии Томаса Гоббса - мыслителя, как никто другой понимавшего политическую силу символа. Силу способную, как охранять, так и разрушать до основания.

Важнейшим принципом либертарианского проекта я всегда видел политический плюрализм, находящий своё выражение в ультрафедерализме. Основным механизмом реализации этого принципа является максимальное ослабление федерального центра, сопровождающееся передачей большей части полномочий на места. Я рад видеть, что разными путями к этой мысли приходят люди казалось бы непохожих взглядов. Судя по личной беседе, я могу заключить, что именно эту модель видит наиболее желательной Егор Жуков. Много раз мы соглашались на предмет неё с пресс-секретарём команды Жукова Стасом Топорковым. Будучи окрещённой «анархо-синдикализмом под ядерным щитом» она стала предметом консенсуса русского националиста Романа Юнемана, руководителя ЦРИ Родиона Бельковича и даже, прости господи, журналиста Майкла Наки. И я вижу весьма перспективным осмысление этой модели именно в категориях республиканизма.

Я благодарен Нозику и другим либертарианским мыслителям за язык, на котором я говорю. Но на этом языке хочется именно говорить, а не молчать.

Те, кто давно читают этот канал или знают меня лично, могли удивиться нескольким последним репостам. Казалось бы, я всегда вещал с либертарианских позиций, а с недавних пор, присоединившись к Центру республиканских исследований, начал работать в рамках повестки Московского республиканизма. Сразу хотел бы подчеркнуть - никакого переобувания не произошло. Я все так же верен либертарианским принципам и строю свои рассуждения, отталкиваясь от них. Тем не менее, моя политическая рефлексия давно искала новые формы развертывания, и я полагаю, что повестка ЦРИ является подходящим для этого интеллектуальным пространством. Ниже я постараюсь обьяснить, почему так.

Либертарианская мысль всегда представлялась мне своего рода метаполитической теорией. Она кристаллизирует политическую аксиоматику и, отталкиваясь от неё, создаёт соответствующую парадигму политического мышления. Однако, продуктом этой мысли является не готовый политический проект, а интеллектуальные строительные леса, внутри периметра которых могут вырасти очень разные «здания».

Наиболее убедительным из всех либертарианских авторов я всегда считал (и продолжаю считать) Роберта Нозика. Более того, в течение года, проведённого в Нидерландах, я буквально не выпускал из рук «Анархию, государство и утопию». Нозик создал систему координат, с помощью которой мы можем осмыслять политические явления, и концептуализировал некоторые важные механизмы столь удачно, что теперь мы можем тыкать идеологических оппонентов носом в «принудительный труд». Однако, нозиковский проект является завершённым в хорошем смысле этого слова. Основной способ работы с ним - приложение, а не развитие. Собственно, этим я преимущественно и занимался в Нидерландах: в целях критики прикладывал Нозика то к Петтиту, то ко всяким учениям традиции luck egalitarianism. Эта стратегия, разумеется, не является бессмысленной, но она она мне порядком наскучила.

Возвращаясь к метафоре строительных лесов, стоит отметить, что учение Нозика может быть рассмотрено под таким углом. Путём моделирования Нозик доказывает, что возникновение минимальной рамки, внутри которой осуществляется сосуществование людей, является неизбежным. Учитывая то, что любая модель предполагает допущения, нет ничего удивительного в том, что всё то, что имеет место внутри рамки, Нозик сводит к контрактным взаимоотношениям, в которые могут вступать (или, напротив, отказываться вступать) индивиды. На этом этапе цель Нозика заключается не в том, чтобы дать нам описание социальной реальности, а в том, чтобы дать нам критерий ее оценки. Эту цель Нозик успешно реализует и замолкает. Мы благодарно жмём ему руку, но идём дальше.

Признавая выводы Нозика, мы можем позволить себе очеловечить его «агентов», признав за ними наличие идентичностей, специфических мировоззренческих, моральных и эстетических установок. Именно на этом этапе и возникает постановка вопроса, которая, с одной стороны, пробуждает во мне живой академический интерес, а с другой - сближает с Московским республиканизмом: вполне себе «контрактные» взаимоотношения могут оборачиваться возникновением сообществ, вступающих друг с другом в политические отношения. Подобное развитие событий не требует обязательного территориального размежевания (хотя и не исключает его): достаточно мышления в категориях «мы» и «они», выстраивания собственной инфраструктуры и реализации проектов, доступ к которым имеют только члены соответствующего сообщества. Уже в этих обстоятельствах запускаются механизмы эксклюзивности, артикулируются различия в представлениях о добродетели, возникает необходимость в поиске новых форм политической жизни. Именно эти вопросы в данный представляют для меня наибольший интерес, и во многом именно вокруг них сегодня складывается повестка Московского республиканизма. В этом свете я нахожу своё сотрудничество с ЦРИ оправданным и перспективным.

Что касается более практического аспекта моих актуальных политических рефлексий, то здесь я тоже остаюсь верен себе.

Нидерландское общество на первый взгляд может показаться намного более политизированным, чем российское. Всякий раз, когда я проходил мимо здания парламента в Гааге, там обязательно кто-то митинговал. Чуть ли не каждый светофор, у которого я тормозил свой велосипед, был усыпан стикерами с политическими лозунгами и карикатурами. К железнодорожной станции в своём городе я всегда пробирался окольными путями, потому что знал: привокзальная площадь точно будет забита приставучими волонтёрами, которые опять будут предлагать что-то подписать.

То, что мне довелось слышать и наблюдать, однозначно говорит в пользу того, что голландцев по-настоящему волнует целый ряд тем, проблем и вопросов политического толка: гендерное равноправие, изменение климата, арабо-израильский конфликт, интеграция мигрантов, президентство Трампа и т.д. Отчасти именно в связи с тем, что в отношении некоторых пунктов мне неблизка либо сама постановка вопроса, либо его конвенциональное (в голландском контексте) решение, я без сожаления покинул страну по окончании своей программы.

Однако, политическое обнаруживает себя не в содержании дискуссии, а в интенсивности противоречий. Как известно, вопрос о догмате Троицы является сугубо теологическим до тех пор, пока стороны не берут в руки камни вместо Библии. Та же логика работает и в обратном направлении - если расхождение по казалось бы политическим вопросам не сопряжено с полноценной конфронтацией, мы имеем дело с квазиполитическим процессом. Например, члены голландской либертарианской партии, с которыми мне довелось познакомиться, вкладывали в экологические проблемы, ту же ценность, что и мои левые однокурсники. По многим другим вопросам их расхождения также скорее тяготели бы к вопросу «как», а не «зачем». Во всем этом, разумеется, нет ничего плохого - просто мы имеем дело не со столкновением политических проектов, а с конкуренцией менеджерских программ.

Однако, в Нидерландах все же есть одна по-настоящему политическая проблема. Из-за неё голландское общество ежегодно оказывается на некоторое время разделённым пополам. Из-за неё могут ссориться друзья и члены семьи. Из-за неё случаются драки стенка на стенку, по итогам которых некоторые получают тюремные сроки. Только она оказывается сопряжённой с конфликтом идентичностей и столкновением систем ценностей.

И тем удивительнее, что виной всему сказочный персонаж - помощник Санты Чёрный Пит.

Вот уже несколько десятилетий многие голландцы видят в этом герое колониальную мифологему и воплощение всех существующих стереотипов (особенно сильно их смущает то, что Чёрного Пита чаще всего играют белые актёры с разукрашенными лицами). Другие рассматривают Чёрного Пита как важную часть голландской культуры и элемент своей национальной идентичности. В этом конфликте важны два пункта: то, что вопрос имеет ярко выраженный ценностный характер (что для нас важнее - закрыть постколониальные гештальты или сохранить наследие предков, что делает из нас голландцев - верность идеям равенства или национальным традициям?), и то, что стороны переходят от слов к действиям (направленным друг против друга): бойкотам, дракам, различным формам вандализма.

Как уже было сказано в одном из моих предыдущих постов, современный мир пытается отторгнуть конфликт как нечто архаичное и переосмыслить политическое, отказавшись от дихотомии «друг-враг». Но политическое всегда найдёт себе путь обратно, даже если он будет проложен детской сказкой.

Человек - политическое животное не только в том смысле, что он способен общаться о благе, но и в том, что он готов его защищать.

Сегодня у моего коллеги и приятеля Михаила Пожарского вышел классный текст об американской избирательной системе. Процедуру голосования выборщиков (к слову, не всегда понятную людям, далеким от американских реалий) Михаил вписывает в систему сдержек и противовесов (ставшую синонимом американской политической системы) и подводит по Локковский знаменатель недопущения тирании большинства. Тему голосования выборщиков я объяснял своим ученикам тем же самым образом, правда, помимо Локка, обращался и к Руссо: если мы рассматриваем народ в качестве полноценного политического субъекта (а в рамках американской системы так оно и задумано), то на федеральном уровне эта субъектность обретает очертания как раз за счёт существующей системы. Она позволяет народу штата сделать отчётливое волеизъявление, а ее важнейшая импликация - квоты - наделяет этот голос определённым весом. В противном случае, голос условного штата Род-Айленд (население которого меньше Бруклина) был бы, разумеется, совершенно заглушен.

Пост Михаила - хороший повод задуматься о том, как американская система сдержек и противовесов работал в последние полгода.

Традиционно, основную угрозу в контексте проблемы узурпации власти видят исходящей со стороны главы федеральной исполнительной власти (что, разумеется, совершенно справедливо). Таким образом, всевозможные институциональные механизмы и юридические ограничения, присущие американской политической системе, чаще всего связываются со стремлением не допустить беспредела со стороны президента. Какой бы самодур вдруг ни оказался во главе страны, права и свободы американцев должны быть в целости и сохранности.

Однако, сдержки и противовесы работают в обе стороны. И в последние месяцы именно Трамп (в котором все как раз и видели того самого опасного самодура) неожиданно выступил (хотя будем честны - не вполне удачно) в роли институционального гаранта прав и свобод. Погромы, лутинг, нападения на простых белых американцев (я сейчас даже не об условных Proud Boys, а об обычных посетителях летних веранд, которым все чаще не дают спокойно пообедать) - это самая настоящая атака на индивидуальные свободы, которую не стоит недооценивать. Резкая риторика Трампа и его попытка использовать федеральных силовиков (она имела место в Сиэтле) - пример того, как провал одного института приводит к активизации другого.

Смысл американской политической системы прост - государство может инициировать идеологически окрашенные политические проекты, но базовые права и свободы граждан должны оставаться за ними при любых раскладах. В ближайшие годы эта система столкнётся с определенными вызовами. Саботаж со стороны местных властей (а представить себе то, что полиция на местах не будет очень уж охотно реагировать на сообщения о том, что кого-то заставили встать на колено, уже довольно легко) едва ли вызовет ответную реакцию со стороны администрации Байдена. Но стоит помнить, что разделение юрисдикций властей разного уровня - не единственный механизм, нацеленный на установление баланса. Там есть ещё одна одна очень важная поправка. Но в любом случае - Америку ждут интересные четыре года.

Много лет из каждого утюга звучит фраза «спорт вне политики». И даже несмотря на то, что очень часто мы вынуждены наблюдать обратное (будь то наш «геополитический» подход к Олимпиаде, обернувшийся допинговым позором, будь то идиотская инициатива по присуждению звания Героя Украины боксеру Усику за победу над россиянином Муратом Гассиевым), месседж, который несёт в себе этот тезис, представляется верным: смотря на то, как спортивные состязания стараниями чиновников обретают политическую подоплёку, становится так мерзко, что хочется помыть руки. Однако, если посмотреть на спорт не с точки зрения его связи с real politics, а с точки зрения понятия политического, то результат будет абсолютно обратным. Учитывая то, что политическое возникает там, где группы начинают воспринимать друг друга в качестве врагов и друзей, то спорт, рассмотренный сквозь эту призму, окажется наполненным политической субстанцией до краев. С точки зрения Шмитта, любые противоречия (будь то моральные, эстетические, религиозные и т.д.) могут обрести политическую природу, в случае если дойдут до точки кипения. Так вот, спорт, уже на мой взгляд, выделяется на этом фоне: в нем оппозиция «друг-враг» присутствует изначально.

Для командных видов спорта и болельщицкого движа, складывающего вокруг них, конфронтация обладает воистину экзистенциальным значением. Каков ключевой фактор в идентичности фаната московского «Спартака»? Кто бы что ни говорил цвета и традиции, таким фактором является вражда с принципиальными соперниками. Причём вражда голая, не нуждающаяся в обоснованиях и подтекстах. Даже если мы поверим в красивый миф о противостоянии «народной» команды и двух «ведомственных», то, во-первых, он точно не присутствует в современной повестке (что не мешает вражде разгораться сильнее и сильнее), а во-вторых, не имеет аналогов, которые могли бы обьяснить вражду с условным «Фенербахче» из Стамбула. И подобные отношения не являются чем-то из ряда вон выходящим, а скорее наоборот: каждый клуб и сопровождающий его движ ищут врагов, чтобы оправдать и наполнить смыслом своё существование.

В мире, где стыдятся политического и мечтают оставить его в прошлом, спорт оказывается последней площадкой, где можно без страха за свою репутацию делить людей на своих и чужих. Ведь даже в самых прогрессивных регионах и городах стадионы громко свистят в адрес гостевых команд.

Ну а некоторые люди из мира спорта, привыкнув смотреть на происходящее как на противостояние двух углов, порой переносят эту перспективу за рамки спортивной арены. И высказываются так, что чётко дают понять, кто для них - свои, а кто чужие. Кто-то из числа последних и так это хорошо понимал, кто-то, возможно, поймёт на фоне высказываний, а кто-то так и останется в неведении.

Весь западный политический мейнстрим (будь то теория, будь то практика) так или иначе сводится к одному принципу. Речь идёт об инклюзивности - идее необходимости расширения границ политического сообщества таким образом, чтобы внутри них оказались те, кому ранее не посчастливилось обладать равным набором прав и возможностей. Распределение разного рода квот, которое часто становится способом реализации этого принципа - это механика, мало интересная, с точки зрения политической теории. Куда любопытнее тот факт, что поднятая на знамёна инклюзивность (которая, сама по себе, разумеется никакое не зло и обусловила много хорошего, включая эмансипацию женщин, религиозную терпимость и многое другое) по идее, уничтожает саму фигуру Чужака и тем самым схлопывает пространство политического. Если каждый заслуживает равного отношения и доступа к общему делу, то кто образует альтернативу, с которой можно дружить или враждовать? Если всех записали в «мы», то где тогда «они», за счёт которого первое и обретает форму, смысл и самоощущение?

Бельгийская философиня Шанталь Муфф, позаимствовавшая у Шмитта подход к политическому через оппозицию «друг-враг», много лет пытается уличить западных интеллектуалов и политиков в убийстве политического как такового. Любой антагонизм, с ее точки зрения, сегодня стал предметом негласного, но действенного запрета, и политическое вынуждено сублимировать себя в совсем уж страшных формах, раз для него не находится цивилизованных. Когда у тебя нет права на своё собственное «мы», потому что тебя записали в «мы» глобальное, приходится добывать его бомбами (к этому тезису Муфф много вопросов, но тем не менее). Муфф много говорит о том, что сегодняшний политический дискурс окончательно отказался от оппозиции «мы-они», и с ней можно согласиться: ключевое для инклюзивных позиций понятие diversity сегодня следует переводить именно как внутреннее разнообразие, в том смысле, что любые различия приветствуются до тех пор, пока кто-то не увидит в них повода для диссоциации.

Однако, хитрый Шмитт предвидел такое развитие событий. И прекрасно понимал, что под видом «мы», претендующего на всечеловеческий охват, будет скрываться конкретный проект. Формально это «мы» откажется от противостояния с «они», но это станет следствием расчеловечивания. Традиционный антагонизм между «мы» и «они» - это, безусловно, конфликт, но такой, в рамках которого стороны признают друг друга в качестве сторон. Скорее всего, такой конфликт будет сопряжён с правилами. Когда в конфликте есть только одна полноценная сторона, правила ей не нужны. Поэтому с теми, кто сегодня оказывается за рамками мейнстрима, тем, кто внутри, проще не церемониться. Первые оказываются не врагами, а не-гражданами в том смысле, который в это понятие вкладывала Ханна Арендт. Уличённого в симпатиях к чему-то неконвенциональному попытаются исключить из всех типов отношений: от собственно гражданских до семейных. Так, доведённая до крайности инклюзивность становится своей противоположностью.

Политическое будет с человечеством всегда. Но, увы, благородная вражда уступает место лицемерной.

P.S. Всегда любопытно наблюдать, как инклюзивность опрокидывается в свою противоположность. Второй семестр моей учебы в Нидерландах пришёлся на первую волну ковида, и мои одногруппники обсуждали, как всему миру нужно сплотиться в борьбе с болезнью. Тем не менее, одногруппники-голландцы выказывали претензии итальянкам за то, что их власти пустили к себе российскую гуманитарную помощь. И вот внезапно вся инклюзивность сжимается до масштабов ЕС, а чужаков просят убраться восвояси. Причём чужаков, чей статус чужака не требует осмысления - другие, не такие, не-мы - вот и вся мотивация. И все было бы справедливо, и претензии даже можно как-то понять, но не делайте тогда вид, что нет никакого «они».