Экспансия Другого многообразна. Что угодно может служить ее инструментом. То, что в один момент видится правильным и единственно желанным, в другой воспринимается, в лучшем случае, как бремя, в худшем – как экзистенциальная угроза. И тогда даже стыдливое молчание Другого кажется лишь изощренной манипуляцией. А его ласка вызывает лишь отвращение и желание напасть.
Другой может обнимать, но это объятие будет таким нежным, что не даст вздохнуть. Может шептать на ухо о любви, но каждое слово будет отзываться лязгом цепи, на которую он пытается вас посадить. Может гладить подушечками пальцев, но они будут царапать, как когти, вызывать на коже раздражение.
Тошнота – наверное, самая выразительная реакция на экспансию Другого. Отзвук той древней эпохи, когда пища была главным означающим в отношениях с ним. Знаком то любви, то тирании. И любой, кто сталкивался с булимией, отлично знает, как быстро происходит переход между этими полюсами.
У Юлии Кристевой в «Силах ужаса» есть красивая иллюстрация на тему того, насколько ужасающе ассимилирующей может восприниматься пища:
«Пищевое отвращение, наверное, самая простая и архаичная форма отвращения. Когда пенка — эта кожица на поверхности молока, беззащитная, тонкая, как папиросная бумага, жалкая, как обрезки ногтей, — появляется перед глазами или прикасается к губам, спазм в глотке и еще ниже, в желудке, животе, во всех внутренностях, корчит в судорогах все тело, выдавливает из него слезы и желчь, заставляет колотиться сердце и холодеть лоб и руки. В глазах темно, кружится голова, и рвота, вызванная этими молочными пенками, сгибает меня пополам и — отделяет от матери, от отца, которые мне их впихнули. Пенки — часть, знак их желания. Именно этого-то «я» и не хочет, и «я» не хочет ничего знать, «я» не ассимилирует их, «я» выталкивает их. Но поскольку эта еда — не «другой» для «я» и существует только внутри их желания, я выталкиваю себя, я выплевываю себя, я испытываю отвращение к себе в том же самом движении, в тот же самый момент когда «Я» предполагает утвердить себя. Эта деталь, может быть незначительная, но которую родители находят, заряжают, поддерживают и навязывают мне, — эта ерунда выворачивает меня наизнанку как перчатку, внутренностями наружу: так, чтобы они увидели, что я становлюсь другим ценой собственной смерти. В этом процессе, когда «я» становится, я рождаю себя в безудержных рыданиях и рвоте. Немой протест симптома и шумное неистовство конвульсии записаны, разумеется, в символической системе. В нее не хочется, да и невозможно войти, чтобы ответить. Это прежде всего реагирование, реагирование отторжением. Оно — отвращение».
#Entwurf
#Кристева