мы разбиваемся


Channel's geo and language: not specified, not specified
Category: not specified


Пойдём в сад, я покажу тебя своим деревьям.

Связанные каналы

Channel's geo and language
not specified, not specified
Statistics
Posts filter


осень опять надевается с рукавов,
электризует волосы - ворот узок.
мальчик мой, я надеюсь, что ты здоров
и бережёшься слишком больших нагрузок.
мир кладёт тебе в книги душистых слов,
а в динамики - новых музык.

город после лета стоит худым,
зябким, как в семь утра после вечеринки.
ничего не движется, даже дым;
только птицы под небом плавают, как чаинки,
и прохожий смеется паром, уже седым.

у тебя были руки с затейливой картой вен,
жаркий смех и короткий шрамик на подбородке.
маяки смотрели на нас просительно, как сиротки,
море брызгалось, будто масло на сковородке,
пахло темными винами из таверн;

так осу, убив, держат в пальцах - "ужаль. ужаль".
так зареванными идут из кинотеатра.
так вступает осень - всегда с оркестра, как фрэнк синатра.

кто-то помнит нас вместе. ради такого кадра
ничего,
ничего,
ничего не жаль.

Вера Полозкова


Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз — вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвёртый класс — то есть почти что старый. Шорты с футболкой — простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара — листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька — он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнётся, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.

Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче — ни то, ни это. Хлеб получёрствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестрёнка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде, они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.

Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет, тёплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге — и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придёт в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать...

Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя — с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. «Двадцать один», — бормочу сквозь сон. «Сорок», — смеётся время. Сорок — и первая седина, сорок один — в больницу. Двадцать один — я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждёт меня во дворе, кто-нибудь — на десятом. Десять — кончаю четвёртый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь — на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне...

Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.

(с) Аля Кудряшова


1.

Что предание говорит?
Прежде Евы была Лилит.

Прежде Евы Лилит была
Та, что яблока не рвала, -

Не женой была, не женой, -
Стороной прошла, стороной.

Не из глины, не из ребра -
Из рассветного серебра.

Улыбнулась из тростника -
И пропала на все века.

2.

Всё в раю как будто бы есть,
Да чего-то как будто нет.
Всё здесь можно и пить и есть -
На одно лишь в раю запрет.

Ходит Ева средь райских роз,
Светит яблоко из ветвей.
Прямо с яблони змей-завхоз
Искушающе шепчет ей:

- Слушай, я же не укушу,
Скушай яблочко задарма,
Я в усушку его спишу -
Мы ведь тоже не без ума.

Ева яблоко сорвала -
Затуманился райский дол.
Бог ракеты "небо - земля"
На искомый квадрат навел.

Бог на красные кнопки жмёт -
Пламя райские рощи жнёт.
Бог на пульте включил реле -
Больше рая нет на земле.

Убегает с Евой Адам -
Дым и пепел по их следам.

3.

У Адама с Евой - семья,
Подрастающие сыновья.

Скот мычит, колосится рожь,
Дремлет Авель, сев на пенёк,

Каин в ёлку втыкает нож -
Тренируется паренёк.

Объезжает Адам коней,
Конструирует первый плот.

- А в раю-то было скучней -
Ты помог нам, запретный плод!

А в раю-то было пресней, -
Заработанный хлеб - вкусней.

А в раю-то мы спали врозь, -
Это рай - оторви да брось!

4.

Улетающие журавли
Прокурлыкали над рекой,
Электричка прошла вдали -
И опять на земле покой.

На рыбалке Адам сидит,
Сквозь огонь в темноту глядит.

Кто там плачет в костре ночном,
Косы рыжие разметав?
Кто грустит в тростнике речном,
Шелестит в осенних кустах?

Кто из облака смотрит вниз,
Затмевая красой луну?
Кто из омута смотрит ввысь
И заманивает в глубину?

Никого там, по правде, нет, -
Только тени и лунный свет.

Не женой была, не женой, -
Стороной прошла, стороной.

***
Никогда не придёт Лилит,
А забыть себя не велит.

Шефнер


Нет той изюминки, интриги, что тянет за собой вперед;
читаешь две страницы книги – и сразу видишь: не попрет; сигналит чуткий, свой, сугубый детектор внутренних пустот; берешь ладонь, целуешь в губы и тут же знаешь: нет, не тот.

(с) Вера Полозкова


Что-то клинит в одной из схем.
Происходит программный сбой.
И не хочется жить ни с кем,
И в особенности с собой.
Просто срезать у пяток тень.
Притяжение превозмочь.
После — будет все время день.
Или лучше все время ночь

(с) Вера Полозкова


Время-знаток, стратег тыловых атак,
Маленький мародер, что дрожит, пакуя
Краденое – оставь мою мать в покое.
Что она натворила, что ты с ней так.
Время с кнутом, что гонит одним гуртом,
Время, что чешет всех под одну гребенку –
Не подходи на шаг к моему ребенку.
Не улыбайся хищным бескровным ртом.
Ты ведь трусливо; мелкое воровство –
Все, что ты можешь. Вежливый извращенец.
Ластишься, щерясь, – брось: у меня священность
Самых живых на свете.
А ты – мертво.

(с) Вера Полозкова


От меня до тебя
Расстояние, равное лучшей повести
Бунина; равное речи в поиске
Формулы; равное ночи в поезде
От Пiвденного до Киевского вокзала.
Расстояние, равное «главного не сказала».

Я много езжу и наедаюсь молчаньем досыта.
Мне нравится быть вне адреса и вне доступа.
Я представляю тебя, гундосого,
В царстве бутылок, шторок, железных прутьев, -
Спящим в купе, напротив.

Это, собственно, все, что есть у меня живого и настоящего.
Ни почтового ящика, столь навязчивого, ни вящего
Багажа; я передвигалась бы, будто ящерка
Век, без точки прибытия, в идеале.
Чтобы стук и блики на одеяле.

Это суть одиночества, сколь желанного, столь бездонного.
Это повод разоблачиться донага,
Подвести итоги посредством дольника,
Ехать, слушать колеса, рельсы, частоты пульса.
Чтобы ты прочел потом с наладонника
И не улыбнулся.

Чтобы ты прочел, заморгав отчаянно, как от острого,
От внезапного, глаз царапнувшего апострофа,
Как в je t’aime.
Расстояние как от острова и до острова,
Непригодных ни для рыбалок, ни для охот.
Все маршруты лежат в обход.

(с) @ Вера Полозкова


мало ли кто
мало ли кто приезжает к тебе в ночи, стаскивает через голову кожуру,
доверяет тебе костяные зёрнышки, сок и мякоть
мало ли кто прогрызает камни и кирпичи, ходит под броней сквозь стужу или жару,
чтоб с тобой подыхать от неловкости, выть и плакать
мало ли кто лежит у тебя на локте, у подлеца,
и не может вымолвить ничего, и разводит слякоть
посреди постели, по обе стороны от лица

мало ли кто глядит на тебя, как будто кругом стрельба,
и считает секунды, и запоминает в оба:
ямку в углу улыбки, морщинку в начале лба,
татуировку, неброскую, словно проба
мало ли кто прошит тобою насквозь,
в ком ты ось,
холодное острие
мало ли кто пропорот любовью весь,
чтобы не жилось, -
через лёгкое, горло, нёбо,
и два года не знает, как сняться теперь с неё

мало ли кто умеет метать и рвать, складывать в обоймы слова,
да играть какие-то там спектакли
но когда приходит, ложится в твою кровать, то становится жив едва,
и тебя подмывает сбежать, не так ли
дождь шумит, словно закипающий чайник, поднимаясь с пятого этажа на шестой этаж
посиди с бессонным мало ли кем, когда силы его иссякли
ему будет что вспомнить, когда ты его предашь


Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.

Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.

И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет все — как будто бы под небом
И не было меня!

Изменчивой, как дети, в каждой мине,
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой.

Виолончель, и кавалькады в чаще,
И колокол в селе...
— Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!

К вам всем — что мне, ни в чем
не знавшей меры,
Чужие и свои?! —
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.

И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто — слишком грустно
И только двадцать лет,

За то, что мне прямая неизбежность —
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность
И слишком гордый вид,

За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру...
— Послушайте! — Еще меня любите
За то, что я умру.

Марина Цветаева


И в полночь на край долины
увел я жену чужую,
а думал — она невинна...

То было ночью Сант-Яго,
и, словно сговору рады,
в округе огни погасли
и замерцали цикады.
Я сонных грудей коснулся,
последний проулок минув,
и жарко они раскрылись
кистями ночных жасминов.
А юбки, шурша крахмалом,
в ушах у меня дрожали,
как шёлковые завесы,
раскромсанные ножами.
Врастая в безлунный сумрак,
ворчали деревья глухо,
и дальним собачьим лаем
за нами гналась округа...

За голубой ежевикой
у тростникового плёса
я в белый песок впечатал
её смоляные косы.
Я сдёрнул шёлковый галстук.
Она наряд разбросала.
Я снял ремень с кобурою,
она — четыре корсажа.
Её жасминная кожа
светилась жемчугом тёплым,
нежнее лунного света,
когда скользит он по стёклам.
А бёдра её метались,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнём горели.
И лучшей в мире дорогой
до первой утренней птицы
меня этой ночью мчала
атласная кобылица...

Тому, кто слывет мужчиной,
нескромничать не пристало,
и я повторять не стану
слова, что она шептала.
В песчинках и поцелуях
она ушла на рассвете.
Кинжалы трефовых лилий
вдогонку рубили ветер.

Я вёл себя так, как должно,
цыган до смертного часа.
Я дал ей ларец на память
и больше не стал встречаться,
запомнив обман той ночи
у края речной долины, —
она ведь была замужней,
а мне клялась, что невинна

Лорка


– Человек человеку бред, темнота и ад, –
он сказал, – оглянись вокруг, если мне не веришь.
– Нет, – кричу, – человек человеку – сад!
Человек человеку кит, океан и берег!

Человек человеку лето и тёплый дождь,
посмотри, как сверкает солнце в глазах и в сердце!..
– То блестят ножи – человек человеку нож,
и удар под ребро от рождения и до смерти.

Человек человеку рана, дыра и вой,
это волк в настоящем и будущем воплощенье.
Волк не может без стаи – покинувший стаю  волк –
это бомж, это тень, он никто никому – кочевник.

Мы всего лишь осколки времени, пыль, стекло.
Мы разбитые зеркала и маршрут короткий.
– Нет, – кричу, – мы друг другу движенье, полёт, крыло!
И плечо, и надёжный плот, и весло, и лодка!..

Даже если вот так – на грани и через боль,
даже если ушёл на дно, где темно и немо –
всё равно, навсегда – человек человеку – Бог.
Через смерть, через ад – человек человеку – небо.

© Мария Махова


Генерал Василий Филиппович Маргелов,
Командующий ВДВ,
Уверен в успехе проекта,
Называемой "боевая машина десанта".
Это многотонный железный гроб на колёсиках,
С живыми розовыми человеками внутри,
Который предполагается выбрасывать с самолёта,
С высоты сотен и тысяч метров.
Бред.
Даже подумать страшно.

Генерал Василий Филиппович Маргелов,
Командующий ВДВ,
Выбирает для испытаний младшего сына Сашу.
И, пока самолёт с Александром Маргеловым набирает высоту,
Василий Филиппович курит
Беломорину за беломориной,
Смотрит в небо.

Позже журналисты напишут,
Что он приберег для себя пистолет с одним патроном.
Это неправда.

Чем выше, тем холоднее.
Боевая машина десанта,
Содержащая Маргелова Александра,
Промерзает до кишок.
Александру холодно тоже.
Скоро заброска.

Когда холодно, не растают твои крылья.
Не растают твои крылья,
Скрепленные воском.

Тысячелетия
Мы жили со знанием, что Икар упал.
Поднявшись выше человеческого закона.
Беломорину за беломориной курит Дедал
Посреди Тульского полигона.

Как нам жить в мире, где Икар выжил?
Как нам жить в мире, где Икар долетел?
Нет ещё этого мира, никто его не рисовал.

© Анна Долгарева


Я пишу,
из снежной, белой, пустой Москвы
Человеку,
у которого нет зимы.

Я пишу
Привет
В каком ты сейчас краю?
Как лучи встающего солнца,
Не пристают?
Или будят,
отражаются от окон.
Ты сейчас не рядом с морем?
Ты далеко?

Я пишу
Альбом, тетрадка, карандаши
Ты мне тоже,
тоже
что нибудь напиши.
У меня зима,
Огни
Фонари машин.

У меня дефицит души.

Иногда отвечает,
когда наступает ночь.
Иногда говорит,
я приехать всегда не прочь,
но работа, видишь,
проекты,
зовут дела.
Привыкай что не ждешь,
и лучше
чтоб не ждала.

У меня говорит
не бывает зимы и снов,
по местам
на планете этой
я не скучаю.

Но когда я приеду,
пьяный,
однажды в ночь.

Встреть меня с самолета,
горячим и крепким чаем.

(с)


идет четвёртый час, как Тимофей не спит.
ему не страшен мрак, ему неведом стыд.
ни бабушка, ни мать унять его не могут.
он просит почитать его любимых книг.
он хочет в туалет, он возит грузовик.
он требует мультфильм, и песенку, и йогурт.

идет четвёртый час, как на вокзале снов
стоят печально пять серебряных слонов:
за ними из огней зеленых колесница.
а в ней угрюмый эльф рассматривает, зол,
то ремешок с гербом, то в бабочках камзол:
где ж этот Тимофей, чтобы ему присниться?

а над вокзалом пар, а вдалеке холмы:
там жёлтые от дынь, там полные хурмы,
там темные от рек из чистого какао.
в харчевне под горой порядок и уют,
но ужина пока еще не подают,
и керосинки жгут тихонько, вполнакала.

все смотрят из окон, глядят из-за ветвей:
не едет ли наш друг, прекрасный Тимофей
с грузовиком в руке, в сиреневой пижаме?
ведь мы какой пирог весь день ему пекли,
и стены красили, и специи толкли,
и разные кусты в гирлянды наряжали!

© Вера Полозкова


скажи ночной кассирше в билле,
случайной крале:
все люди, что меня любили,
поумирали.

теперь божественных орудий
они пружины.
(а я и все чужие люди
остались живы).

теперь небесное кочевье
им дом и имя.
напомни, девочка, зачем я
еще не с ними.

и после чека и пакета,
(еще шурша им)
она тебе ответит: это
не мы решаем.

ты быть назначен их глазами,
но не печали.
ты их обнимешь на вокзале.
они скучали.

© Вера Полозкова


Я разве конрад пирс, сатирик, дьявол, царь?
раздатчик оплеух, отравленное жало?
я цирковой медведь, разбавленный вискарь,
пародия на все, что мне принадлежало.

я конрад разве пирс, попасться на язык
которому чины и богачи боялись?
комический мудак, приговоренный бык,
великой головы случайный постоялец.

я, может быть, стряхнул их пальцы с пиджака,
ссыклишко-шутничок, обманка, гетероним?
я меленько кивал, чеканилось пока:
прикрой поганый рот, и мы тебя не тронем.

сановных пошляков как загнанных мышат
я грыз при дочерях, начальниках, при жёнах.
теперь они меня ни капли не смешат:
я сам один из них: любезных, напряженных.

сегодня будет шоу, и я легко начну.
я огляжу господ, собачек, содержанок.
ты разве конрад пирс, спрошу я тишину?
да брось ты, конрад пирс не может быть так жалок.

©Вера Полозкова




I. dream mail
 

утреннее воркованье ребенка с резиновою акулой
прерывает сон, где, как звездный патруль сутулый,
мы летим над ночным нью-йорком, как черт с вакулой

 

то, что ты живешь теперь, где обнять дано только снами,
слабое оправдание расстоянию между нами.
ты всегда был за океан, даже через столик в «шаленой маме»

 

это не мешает мне посвящать тебе площадь, фреску,
рыбку вдоль высокой волны, узнаваемую по блеску,
то, как робкое золото по утрам наполняет короткую занавеску

 

всякая красота на земле есть твоя сестра, повторяю сипло.
если написать тебе это, услышишь сдержанное «спасибо»
из такой мерзлоты, что поежишься с недосыпа

 

это старая пытка: я праздную эту пытку.
высучу из нее шерстяную нитку и пьесу вытку.
«недостаток кажется совершенным переизбытку»

 

как я тут? псы прядают ушами, коровы жуют соломку.
в индии спокойно любому пеплу, трухе, обломку:
можно не стыдиться себя, а сойти туристу на фотосъемку

 

можно треснуть, слететь, упокоиться вдоль обочин.
ликовать, понимая, что этим мало кто озабочен.
я не очень. тут не зазорно побыть не очень.

 

можно постоять дураком у шумной кошачьей драки,
покурить во мраке, посостоять в несчастливом браке, 
пропахать с матерком на тук-туке ямы да буераки

 

можно лечь на воде и знать: вот, вода нигде не училась,
набегала, сходила, всхлипывала, сочилась, 
уводила берег в неразличимость

никогда себе не лгала — у тебя и это не получилось

 

скоро десятилетье — десятилетье — как мы знакомы.
мы отпразднуем это, дай бог, видеозвонком и
усмешкой сочувствия. ну, у жанра свои законы.

 

как бы ни было, я люблю, когда ты мне снишься.
если сердце есть мышца, то радость, возможно, мышца.
здорово узнать, где она, до того, как займешься пламенем,

задымишься.


 

II. mangalore tiles
 

садись поближе и глаза прикрой:

тут воздух сам лирический герой,

и псина, плесень, прозелень скупая,

и масло, и лимон, и дым, вскипая,

с тобой щекотной заняты игрой.

и облака как спелая папайя

медовая разбились над горой

 

такой густой, что требует труда,

такой с железным северным несхожий;

еще вода — как сходится вода

прохладная с разгоряченной кожей —

стоишь под ней, случайный выдох божий,

и думаешь: тебя, тебя сюда.

 

смотреть под утро: бледная стена,

по крыше ходит медленная птица

и рыжая грохочет черепица,

по краешку едва озарена.

вот прядь в луче горит и золотится.

вот мраморная долгая спина.

так старики, покуда им не спится,

перебирают дни и имена.

 

когда-нибудь, когда мы все умрем,

я угощу тебя копченым ячьим

соленым сыром, чаем с имбирем,

и одеяло на берег утащим,

и звезды все проедем дикарем,

и пальмы под рассветным янтарем

единственным назначим настоящим,

 

а не вот эту муку и тоску.

должна же быть еще одна попытка.

где раздают посмертье по куску,

там я прильнула, сонная улитка,

губами ноющими к твоему виску.

смеется шива — вон его кибитка,

покачиваясь, едет по песку.

© Вера Полозкова


как мое тело терпит пока
запертого в мозгу
неблагодарного старика,
мелочного брюзгу?

как не сделалось ледяным,
не занялось огнём
после всего, что я делал с ним
и что говорил о нем?

что его заставляет так
преданно мне служить
если хозяин его мудак
и не желает жить?

что, смиренная моя плоть,
тесная моя клеть -
я хотел тебя расколоть,
свергнуть, преодолеть

не был счастлив в тебе ни дня
и не берёг ни дня
видишь, а ты мудрее меня
ты добрее меня

я старик теперь, не игрок
в высшее существо:
это был дорогой урок,
но он стоил всего:

то, чему мы колокола,
двери и провода,
выпьет нас и спалит дотла.
так бывает всегда.

мы, до мелкого позвонка,
чем нас ни отрави, -
плоть эпохи и языка.
реже, когда любви.

©Вера Полозкова


Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но не важно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях.
Я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь
от тебя, чем от них обоих.
Далеко, поздно ночью, в долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне,
как не сказано ниже, по крайней мере,
я взбиваю подушку мычащим «ты»,
за горами, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты
как безумное зеркало повторяя.


Бродский

20 last posts shown.

5

subscribers
Channel statistics