грустный гуцул

Свою книжечку воспоминаний о Львове (1946) польский писатель и переводчик Юзеф Виттлин (1896-1976) сочинял в Нью-Йорке, куда ему, его жене и дочери удалось перебраться в 1941 году, предварительно сбежав из Франции в Португалию. Это сейчас Львов занимает особое место в польской памяти, являясь (в лучшем случае) своего рода местом ретро-утопии, а для Виттлина в 1945 году, после Ялты и Потсдама, родной Львов превращается в иной и далёкий мир.

По этой причине он и предпринимает свою попытку зафиксировать на бумаге то, что у него с этим местом связывается. Прекрасно отдавая себе отчёт в том, что память имеет свойство обманывать, словно она – это фальшивомонетчик реальности, фальсифицирующий людей, пейзажи, события и даже климат, он, тем не менее, ничего не может поделать с тем, что эти воспоминания-калеки, воспоминания-призраки сами лезут под перо, словно толпа displaced persons на кухню UNRRY.

Вот и получается, что на этой кухне толкутся разные личности: батяры и гимназические профессора, длинноволосый скрипач Вассерман, городские сумасшедшие, украинские сичовики и Захер-Мазохи (отец и сын). Ко всем этим личностям примешиваются разные запахи, будь гнилая вода, рыба, оливковое масло, аромат чая и кофе из лавок Эдмунда Ридля и Юлиуша Майнла. А над всем этим витает специфический львовский дух, являющий собой "странную смесь возвышенного и хулиганства, мудрости и кретинизма, поэзии и обыденности".

Сейчас, в современности образца 2019 года, нужно приложить значительные усилия, чтобы уловить атмосферу межвоенного Льва. Сделать это непросто, учитывая, что Львов, по меткому выражению Зимовита Щерека, "стал для Украины европейским Диснейлендом", миф этого места и его специфической истории был куплен и превращён в машинку для заколачивания бабок. По этой причине на стенах здешних пивных и рестораций можно встретить портрет Франца-Иосифа, засунуть руку в трусы памятнику Захер-Мазоху и пощупать его член, или зайти в одноимённое кафе и позволить официанткам в латексе легонько пошлёпать тебя плетью.

Во всей этой атмосфере вечной европейской сиесты и карнавала история утрачивает свою насыщенность, превращаясь в аттракцион, маскирующий всю противоречивость и проблематичность истории Галиции, возможно, именно поэтому так хорошо и срабатывает механизм вытеснения – прелести дешёвого, сытного и яркого туризма маскируют кровь, кишки, ужас и шёпот истории.

Совершенно случайно в пачке отвратных туристических открыток с видами социалистической Чехословакии обнаружили три исписанных по-русски открытки с видами Болгарии.

“Здраствуй дорогой Jožo, прости что так долго не писала тебе, но я надеюсь, что ты не сердишься мне”, – пишет Румяна (апрель 1987 года), которая лишь недавно вернулась из Москвы обратно в Софию. “Будешь ли приходить в Болгарии в этом году?” – спрашивает она “дорогого Jožo”.

У Румяны отличный почерк, но некоторые ошибки в речи выдают в ней иностранку. Да и Jožo тоже иностранец, в другой открытке уменьшительная форма его имени превращается в Йозеф.

Из содержания этих открыток видно, что и Йозеф и Румяна – академические сотрудники, вот только сложно понять, чем они занимаются. Зато известно, что летом Йозеф отдыхал на Адриатике, а Румяна была в Варне, а потом в горах – “в наши Родопи”. Учебный год уже начался (октябрь 1986 г.), но до января 1987 г. Румяна будет в Москве и обещает писать Йозефу и оттуда.

Не так интересно, кто эти Румяна и Йозеф, чем они занимались, где познакомились, почему следы этой связи запечатлены по-русски, но вот весьма любопытен сам факт, что эти открытки были запрятаны среди других.

Обычно памятные вещи прячут по двум причинам, они либо напоминают о болезненных событиях, либо эти интимные артефакты нужно спрятать от любопытных глаз других людей. Восстановление частной жизни людей, от которых тебя отделяет более 30 лет – это не только неблагодарное дело, но ещё и весьма сомнительное в этическом отношении, тем не менее, есть что-то волнительное в том, когда натыкаешься на подобного рода шёпоток истории.

(что бы сказал по этому поводу Вальтер Беньямин?)

Рассуждая о том, какие угрозы несёт в себе категория “идентичность”, австрийский эссеист и литературный критик Карл-Маркус Гаусс указывает на то, что в своё время нацистская пресса долго не могла понять, как правильно следует писать фамилию родившегося в Триесте организатора геноцида в Польше Одилло Глобочника. Globocnik, Globotschnigg, или же Globotznic?

Имея славянские – словенские корни, Глобочник приложил очень много усилий, чтобы сделать земли Генерал-губернаторства немецкими, планомерно очищая их от польского присутствия. Неудивительно, что дальше Гаусс пускается в рассуждения о том, что чистотой расы, нации, крови и языка сильнее всего озабочены больше всего те, кто как раз испытывает затруднения с этой чистотой, попутно вспоминая Карла Крауса, сетовавшего на то, что самые свирепые пангерманисты в Нижней Штирии носят фамилии Кокошинек, Штепишнек, Есенко, Амброзич, Полянец, тогда как чешские национальные спортивные товарищества опираются на такие столпы как Вайс, Майер, Фельдман, или Мюльбауэр.

А я сейчас просматриваю мемуары писателя Петра Деманта о его жизни в межвоенной Буковине, где среди прочего он рассказывает о росте национализма великогерманской ориентации, предводителями которого были люди с такими “германскими” фамилиями как Докупил, Москалюк, Каюков и Перекрестов.

Если углубляться в эту тему, то можно найти ещё массу примеров подобного рода с той, или иной серьёзностью последствий (например, словак, ставший национальным венгерским поэтом vs. венгерский армянин, устроивший депортации венгерских цыган и евреев в лагеря смерти), но в этическом плане, скорее всего, прав Петер Эстерхази, написавший в одном из своих эссе, что не надо большого ума для того, чтобы бить себя в грудь, делая заявления по типу “я – венгр”, “я – румын”.

Кшиштоф Варга, размышлявший о связи между венгерской тоской и её кухней, писал, что после обильной мадьярской еды на человека тяжёлым грузом наваливается меланхолия и необъяснимая печаль. При этом «жертвой венгерской фрустрации и жизнеотрицания в первую очередь становятся овощи – синоним свежести, легкости и здоровья. Овощ нужно убить, затравить как зверя; из всего живого, полного витаминов, следует эту жизнь и все, что в ней есть полезного, выпотрошить, утопить в уксусе или удушить заправкой из муки и смальца».

Чтобы убедиться в правоте Варги, достаточно открыть раздел «Поваренной книги венгерской кухни», составленной известным ресторатором Кароем Гунделем (1883 - 1956), посвящённый овощам и салатам. Характерным примером может служить тушёный салат, для приготовления которого понадобится 12 пучков салата и 300 г копчёного сала, или же капуста с эстрагоном, для которой будет нужен 1,8 кг кочанной капусты, 1,2 кг свинины от верхней части лопатки и несколько веточек эстрагона.

[об иронии истории]

В конце декабря 1981 года Жак Деррида прилетел в Прагу, чтобы провести несколько подпольных философских семинаров. Деррида уже много раз бывал в Чехословакии, поскольку у его жены Маргерит (её мать – чешка) осталось здесь много родственников. Но в 1981 году Деррида был избран вице-председателем французской ветви образовательного фонда им. Яна Гуса – созданной в 1980 году в Оксфорде организации, призванной помогать чехословацкому интеллектуальному сообществу (деньгами для самиздата, запрещённой литературой, проведением подпольных лекции и т.д.). Неудивительно, что в этот раз по приезду в Чехословакию Деррида стал объектом наблюдения со стороны госбезопасности. Спустя несколько лет он в комическом ключе вспоминал об этом инциденте:

"Захожу в метро, этот тип никуда не делся, заходит вместе со мной… и тогда я говорю себе: нужно от него избавиться. Тут я мобилизовал всю свою романную и психологическую культуру, попытался вспомнить техники такого рода. Вагон останавливается. Двери несколько секунд остаются открытыми, и нужно выскочить в последний момент… но меня зажали в метро, и я не смог".

Видимо, запасы нашего цинизма всё ещё безграничны, по этой причине мы долго смеялись, читая эти строки, поскольку "я не смог"/"у меня не получилось"/"обстоятельства непреодолимой силы" – одна из самых распространённых объяснительных моделей среди всякого рода интеллектуальной публики.

А история с Деррида закончилась тем, что ему подкинули в чемодан наркотики, а его самого бросили в тюрьму, где он провёл пару дней, встретив там новый – 1982-ой – год. Инициатива одного туповатого функционера от госбезопасности, который хотел просто выслужиться перед начальством (не знали в СтБ о постструктурализме и Деррида – его пророке), привела к тому, что Чехословакия оказалась втянута в международный скандал, который пришлось очень быстро купировать.

Профессор Ладислав Гайданек, ученик Паточки и подписант Хартии-77, работавший сторожем и разнорабочим, на квартире которого Деррида и успел провести один из запланированных двух семинаров, много позже рассказывал, что того чиновника сослали в провинцию, а после "бархатной революции" он и сам погорел на перевозке наркотиков.

Учитывая, что наше знание боснийского языка настолько плохое, мы периодически впадаем в глухую тоску, натыкаясь среди рабочих файлов на текст поэмы "Письмо Веничке" (2015), написанной бошняком Марко Томашем, которую уже давно хотим адекватно переложить на русский язык. Тем не менее, с нашим любимым фрагментом мы всё-таки попытались.

____
Это может прозвучать банально, но меня воротит от флагов,
тошнит от анархистов, коммунисты заставляют свербеть мои яйца,
от патриотизма и национализма у меня сыпь на лице, и язык распухает,
Как только я вижу кучу гордых дебилов под любым флагом,
активистов, этих ландшафтных дизайнеров,
болванов без ума от френологии,
что готовы убивать и умирать,
я впадаю в анафилактический шок.
От которого меня избавляет инъекция адреналина,
когда ебёна мать поминаю их в непристойном контексте.

в переводе на сухой академический язык всё это звучит куда скучнее

(из переписки с коллегой)

Мифическая венгерская птица турул служит символом венгерской ностальгии, да и венгерскости как таковой -- по легенде именно турул привёл венгерские племена с Урала на Дунай, где те наконец и обрели родину (Honfoglalás).

Полуполяк-полувенгр Кшиштоф Варга, иронично отозвавшись о туруле как о "странной помеси орла с гусём", пишет о нём как об "олицетворенном сочетании венгерской мечты и венгерских комплексов" и составляет целую турульную классификацию. Бывает турул воинственный -- с разинутым клювом и широко распростёртыми крыльями, турул на перепутье и турул стыдливый -- "сидящий, как кура на насесте, скромно, с трусливо сложенными крыльями и сомкнутым клювом".

Ужгородский турул, установленный в начале XX  века возле Ужгородского замка (служившего в своё время оплотом освободительной борьбы Ференца II Ракоци с Габсбургами -- ещё одного кирпичика в основании венгерскости), относится к первому типу. Закарпатье стало почти на 10 столетий венгерским с приходом на эти земли Иштвана I и провозглашения его сына Эмерика "королём русинским".

Обитая уже столетие не на венгерских землях, ужгородская птичка стала символом ностальгичным -- напоминающим о былом величии Венгерской Короны.

Особенно приятно думать обо всех этих вещах в разместившемся неподалёку двухэтажном ресторане "Венгерский двор", поедая жирный пёркёльт и закусывая его палинкой, сортов которой здесь бесчисленное количество.

Эту карикатуру современный молдавский карикатурист Алекс Бурец (Alex Buretz) нарисовал специально к 80-ой годовщине подписания Пакта Молотова-Риббентропа (23 августа 1939 г.), секретная часть которого фиксировала раздел сфер влияния между Германией и Советским Союзом. Но она вместе с тем хорошо объясняет и историю Восточной Европы с 1939 по 1989 год: освободив страны ВЕ от немецкой оккупации, Советский Союз навязал им свои порядки.

Падение коммунистических режимов в Восточной Европе её обитатели отмечают по-разному. В Словакии 17 ноября каждый год празднуется День борьбы за свободу и демократию (Deň boja za slobodu a demokraciu), поскольку в этот день в 1989 году в Чехословакии начались "бархатная революция" (чешск. -- Sametová revoluce, или словацк. -- Nežná revolúcia/Нежная революция)

И в 30-ую годовщину "нежной революции" словацкий Tesco раздаёт своим покупателям бесплатные мандарины, как напоминание о тех временах, когда за ними приходилось простаивать в длинных очередях.

У современного польского поэта Богдана Задуры, у которого можно встретить множество проницательных наблюдений касательно польской жизни после 1989 года (шире – восточноевропейской), есть стихотворение под названием «Шенген», которое очень легко прочитать в ностальгическом ключе, если не знать об огромных авторских запасах иронии.

С одной стороны, восточноевропейские революции 1989 года встраиваются в нарратив об объединённой Европе, Европе без границ и возможности разгуливать туда-сюда без паспорта в кармане. С другой стороны, сама современная Европа, грубо говоря, скукожилась до размеров ЕС, в котором всё не так гладко, не говоря уже о том, что все эти противоречия между государствами накладываются на современную систему правительности (governmentality) либерально-демократических политических режимов, в которой последние почти 20 лет мы можем наблюдать триумф концепта «безопасность».

Поэтому неудивительно число стен, возникших за последнее время. У Венгрии граница с Сербией, у Греции – с Северной Македонией, у Болгарии – с Турцией, призванные защищать границы ЕС и Шенгена от «варваров». Появляются заборы и внутри ЕС: между Словений и Хорватией, Австрией и Словений.

У любителей всякого рода извращений может возникнуть вопрос: а где же Беларусь? И она, из перспективы «двойной периферии», Новой Восточной Европы, «подчинённого субъекта» (subaltern subject), оказывается третьесортным европейским государством (второй сорт – это те, кто пополнил ряды ЕС в 2004, 2007 гг.), призванным сдерживать нашествия «варваров» из бескрайних российских просторов. В общем, непонятно, то ли лимб, то ли один из кругов ада.

А стихотворение Задуры вот. Прекрасный пример для того, чтобы порассуждать об «идее Европы», которая, если вспомнить Мюнклера, никогда не имеет «истинного» или «настоящего» понятия, и более того, всякое такое понятие есть элемент политической борьбы.

Впрочем, Кирилл Кобрин как-то сформулировал чудесное понятие «европейскости», лаконично отметив, что «европейскость – это анонимность», но, чтобы жить с таким представлением, нужно быть старым либералом, или выстрадать этот либерализм, как сделал это Исайя Берлин.

полное равнодушие
к другому человеку
никто даже не хочет убедиться
что ты это ты
никто не рассматривает фотографий
никто даже не спросит
куда едешь
зачем
надолго
никого не волнует
что ты везёшь

фрагмент из комикса об Эльбонии и флаг Бордурии (яркое напоминание о том, что людям с усами доверять нельзя)

С конца 18 века просторы между Адриатикой, Чёрным морем и Балтикой со всеми их народами и государствами служили (и продолжают служить) Западу резервуаром для оформления собственно "западности". Об этом, в частности, не пытается писать Земовит Щерек в своей книге "Междуморье. Путешествия по реальной и воображаемой Центральной Европе" (2017). Его занимает, скорее, как на этих пространствах живут аборигены, будь то литовские гопники (urlagnas), румынские венгры, турецкие дальнобойщики, македонские городские сумасшедшие и прочие обитатели Междуморья, "варваризация" которых стала неотъемлемой частью западной массовой культуры.

Сначала Энтони Хоуп в конце 19 века изобрёл где-то между Германской и Австрийской империями Руританию – удобную локацию для своих приключенческих романов. В межвоенное время бельгиец Эрже придумал Бордурию и Силдвию, герой его комиксов любознательный журналист Тинтин, путешествуя по этим странам (и попутно вмешиваясь в их внутреннюю и внешнюю политику, куда уж без этого), отмечал для себя, как причудливо переплетались здесь кириллица и минареты, усатые диктаторы и местечковый национализм. Отыгрывание стереотипов о Восточной Европе продолжилось после войны, на просторах от Владивостока до Рейна возникает целый ряд новых и не очень приятных для жизни государств – Брутопия, Орсиния, Слейк. На падение коммунизма западная массовая культура отреагировала появлением Эльбонии. Дилберт, герой комикса Скотта Адамса о жизни инженера в Кремниевой долине, прилетает в Элбонию, чтобы учить местных капитализму. Жители Эльбонии – бородатые мужчины, женщины и дети в меховых шапках, как у русских бояр – бродят по пояс в грязи. У Спилберга появляется Кракозия – бывшее коммунистическое государство, где смена власти происходит путём переворотов. У Уэса Андерсона возникает Зубровка, милая, но отсталая в экономическом отношении республика, которую оккупирует маленький, неприятный, но очень воинственный сосед – аналог межвоенной Бордурии.

Мысль Щерека состоит в том, что после падения коммунизма возникло две реальных Бордурии (если убрать воинственный милитаризм и оставить лишь авторитаризм) – Беларусь и Словакия. Беларусь ей так и осталась, всё глубже и глубже проваливаясь в постсоветскую архаику, да и имея за спиной ещё Бордурию побольше. Словакии же удалось выбраться из этой "бордурскости", не говоря уже об остальных странах бывшего соцлагеря.

Но ирония в том, что, несмотря на отсутствие у истории либретто, она иногда возвращается – в виде более или менее очевидных повторов. Центральноевропейский политический ландшафт всё больше напоминает межвоенный. К лагерю Бордурий из Беларуси и России сначала присоединилась Венгрия, за ней Польша. Хорватия, Чехия и Словакия всё больше Бордурию напоминают.

И, если верить словам Щерека, интернационал этим Бордуриям не грозит. Он невозможен по той причине, что Бордурии со всеми своими националистическими сантиментами и ресентиментами не способны прийти к общему соглашению. Националистическая Венгрия не сможет договориться с кем-либо из своих националистических соседей; националистическая Польша не договорится с националистической Литвой или Чехией; хорваты не договорятся с сербами и т.д.

Ненависть и недоверие между Бордуриями – это одни из базовых признаков бордурийской системы.

И это, пожалуй, единственный повод для сдержанного оптимизма, хоть с логикой "чем хуже, тем лучше" есть свои проблемы.