Стежки

ты знаешь, в голове такая боль
что непонятно, как они терпели
те мальчики в задраенной подлодке
на 108-метровой глубине

Новый язык
прорастает сквозь тишину
обнажённость опустошенности

пустошь вместо стихов

С уходом Дэвида
в мире стало словно бы больше места
стало просторнее

живи не хочу

Смерть любимых всегда оставляет в сердце
дырочку, сквозь которую можно
подглядеть мир вовне

Господи Господи
почему я такая пустая

Лазарь Лазарь
иди вон

Господи, оставайся

Мой самый не _ любимый человек
Что шаришься по выбитым витринам
Что штормик дождик велик херувим
Тебе неймётся быть таким любимым
Что с этой целью пробуешь мосты
На зуб на глаз на спор на стыд наощупь
На абордаж на проч-ность на пустырь
На замерзающую вскованную нощадь
Где мы стоим и все стоят любой
Замёрз исколот голодранец ветер
Хихикает смотри да тут любовь
А нам не видно мы же дети дети

Ты не любил читать
Тех писем, что я слал,
Но лишь сейчас узнал,
О чём мои слова.
Ты перечёл теперь
Все письма, что не сжёг.
Подносишь их к губам.
От каждого ожог.
Я говорил: тону!
Я говорил: прошло.
Я ждал, что ты придёшь.
Ты знал, где я живу.
Но путь твой был далёк,
В нём — столько суеты,
Что только жизнь спустя
Сквозь боль увидел ты
Все раны от утрат,
Всю полноту потерь,
И простоту добра,
И силу немоты.
Ты тихо льнёшь к столу,
Войдя в мой старый дом.
Начни письмо тому,
Кто будет жить потом.

(Леонард Коэн)

Потом ты забудешь ключи. Синий кокон
обмякнет на шее — потрёпанный шарф.
Навстречу гуаши растёкшихся окон
по лужам Ордынки выстукивай шаффл,
выплясывай танец бродяги слепого,
всю ночь бормотавшего что-то под нос,
гуляя по крыше не важно, какого
из тысячи зданий, бредущих на снос.

Февраль! На счастье лапу мне
дай, Джим. Чернила при луне
слагают уголь груш навзрыд;
февраль горит.

По шерсти бархатной грачей
сухая грусть на дно очей
обрушит ливень, не спросив;
Джим дьявольски красив.

Как пьяный друг, чрез клик колёс,
хозяин всех чернил и слёз,
ты, милый, криками изрыт;
февраль навзрыд.

(шутка про Пастерсенина)