развесистая клюква под развесистым платаном


Гео и язык канала: не указан, не указан
Категория: не указана


автор — @firefight_er.

Связанные каналы

Гео и язык канала
не указан, не указан
Категория
не указана
Статистика
Фильтр публикаций


кали её. Один
только колдун узнал, где же была она.
Окрасил плащи свои в белые он тона,
так и явился к ней. Краше людей, Богов,
был тёмный маг тогда. Голос его стихов
стократ ярче был, чем мой. Пред ней на колени пал;
сказал, что он ей супруг; замуж её позвал, —
но Айно узнала в нём Диавола, колдуна.
Темно было. Миг, — и вдруг, — на небо взошла луна
и звездным своим лучом указала ей на родник.
Айно всё поняла; колебалась она лишь миг.
Выросли плавники на бледных её руках; —
рыбою уплыла оставивши в дураках
мага. И долго он Айно в воде ловил, —
последняя из дриад! Насильно не будешь мил.

Предвещаю я ваш вопрос: «Откуда же ты, простак,
знаешь о том, что всё сложилось превратно так?
Из каких древних книг узнал? С каких ты списал бумаг?
Отвечу на ваш вопрос.

Именно я — тот маг».


агов он сечь, пришедших издалека.
За ним следовал Карху́, медведь буробокий, царь,
он лапою мощной своей любую калечил тварь.
Не померк его дух в зловещий ночной полумрак
и не боялся он вострых клыков собак!
С Востока скакал Некло́, последний король людей,
не позабывший Рог и ждавший его вестей.
Был он уже старик, но крепко свой лук держал;
помнил Суури́ Сота́ и Койрали́м Анка́л.
Смерть знала всё о том: ветер был вестник ей;
встала она с Горы, кликав: «Убей! Убей!»
стаю своих борзых. Тени сокрыли их, —
всё начиналось так. Дальше же — грустный стих.

Если твоя душа, друже, ещё млада,
если боишься ты — не велика беда!
Слушать меня не смей, спросишь потом: «А что
пел тот бродячий бард о Тайстеелу́сато́?»

На битву подняв Богов, к Айно вернулся грач;
Страж этот вольный был спаситель ей и палач,
ведь за грачом следил хищник Чумы, сапсан, —
вмиг к Смерти долетел и, Диавол, всё рассказал
о том, где была она. Имел дюжину наград
сапсан, что не пощадил последнюю из дриад.
Но не дослушал он умелых грача речей;
грач Айно предложил бежать: впереди ручей.
За этим ручьём её ждал властелин Некло́;
много уже его всадников полегло,
в защиту святых ручьёв. Сам бог воды, Йоки́
заговорил их так, чтобы тьма и ноги
по ним не могла ступить. Дриада пошла вперёд
в сердцах зная и боясь, что Смерть её заберёт.

Смерть погналась за ней, — конь скакал, что есть сил,
пока властелин Карху́ путь ей не преградил.
Жалок я! Бард, поэт, — ведь мне не хватит слов,
чтобы вам описать страшный медвежий рёв,
что охватил тайгу. Комонь — и на дыбы,
наземь упала Смерть. Взвопила она, дабы
гончих своих призвать. На её злобный зов
пришёл лишь один из них, худший из адских псов.
Звали его Мракка́р, — Глад его так назвал;
впервые узнали его при Койрали́м Анка́л, —
со стаей дурных собак разгромил он людской дворец;
поставил тогда Некло́ шрам на его щипец.
Был Мракка́р чёрно-пег; белый его подпал
кровью был весь залит; строен, красив, удал, —
двигался как юнец. Встретился он с Карху́, —
последний звериный бой на нашем людском веку!

Быстро взлетел Мракка́р ввысь, — и вцепился вдруг
в шею медвежью он. Ударил Карху́ испуг, —
грозною лапой своей откинул собаку в грот;
на спи́ну упал Мракка́р, оголив алебастр-живот,
но быстро поднялся пёс. Рана, разрыв, ушиб
не могли взволновать того, кто сам был как острый шип.
«Когти мои — ножи; зубы мои как сталь;
Карху́ не сравним со мной, — клевер или хрусталь,
неженка-медопас!» — так говорил Мракка́р,
когда чувствовал опять мощный глухой удар.
Не выдержал бы Мракка́р; Чума ему послала
подмогу, — своих собак. Билися до утра
Шестеро и Карху́, — бились, что было сил.
Шестеро полегли; Мракка́р всё же победил.

Пока властелин Карху́ бился с Мракка́ром, Смерть
дальше вела коня. За нею тащилась плеть, —
армия из могил. Среди них была Н’тила, мать
владыки людей, Некло́. Не страшно вновь умирать
тем, кто уже уснул мертвенно-вечным сном.
Сошлись армии живых и мёртвых. Ударил гром;
Когда сын увидел мать, дух охладел его;
вспомнил он её смерть в битве Суури́. «Сато́!» —
вдруг закричал Некло́. «Жатва!» — бег лощадей;
но вместо ростков пшена срезают ростки людей.
Не долго держал в руках меч властелин Некло́.
Вскоре сребристый бич тронул его чело, —
и пошатнулся он. Ослепли его глаза.
Н’тила его убить хотела; он ей сказал:
«Сына не трогай, мать! Добру ты служила ведь»
и пала она к нему: «Теперь мне владыка Смерть!
Теперь всем владыка — Смерть. Рассудит добро и зло,
та, кому ты служить станешь со мной, Некло́».
Достала свой острый нож, — вонзила она его
прямо посредь груди единственного своего
сына. Хлынула кровь на хладную земь тайги;
упокоила плоть его лазурная гладь реки.

Пал зверь, пал человек. Пришёл черёд пасть Богам;
Глад победил Йоки́ и в муках упал Эла́йн
под гнётом руки Чумы. Не выдержала Маки́.
Ядом покрылась земь, — пророчеству вопреки
выжила лишь Метса́. Другую сложили песнь
о владыке тайги, лесов. Её пересказы здесь
вряд ли я буду петь; её мне не передать.
Знаю я, надо мне об Айно вам рассказать.

Силами всех богов, силами всех зверей,
Айно укрылась. Град! Небо было серей
шерсти лесных волков. Всадники из глубин
мрака по всем лесам ис


Сато́

Последняя ночь октября. Воздух прохладен и свеж.
Над твердью бегут облака да колются копьями веж.
Под елями Айно бредёт, ногами топча перегной.
Тихо, — но листья хрустят и шепчутся ей: «Домой!»
Клёнам и тополям злых не разрушить чар.
За Айно следит колдун, и сила его — пожар.
Сила его — вода, всё знающая наперёд.
В объятиях колдуна сегодня она заснёт.
Колдун посылает ей в подарок огонь небес,
что, сталкиваясь со льдом, собой накрывает лес.
Сребрятся голые ветви в омраморенных снегах.
Всадников страшный клич собой предвещает прах.

Предсказывали ведуны: «Грядёт Гематитов год.
Табун вороных коней — заполнится небосвод.
Голод, Чума и Смерть, оседлавшие скакунов,
голодных гоня собак, последних убьют Богов
и Айно с собой во тьму агатову заберут,
и выпрямят небосклон, который доныне крут».
И слышится гончих лай в сапфировой вышине;
свора сибирских собак, павших в своей стране
стражей служит теперь всадникам на конях.
Голод, Чума и Смерть Айно внушают страх.

Но Айно идёт вперёд, — будет шагать и впредь, —
пока сердце младое её продолжает в груди гореть.
Вранятся краскою чёрной перистые облака,
слышится клич Чумы. Походка её легка, —
слезла она с коня, — за нею крысиный рой.
Целует она щипец кровавый своей борзой.
Любимица колдуна рыщет в глуби тайги
дух Айно или её заснеженные шаги.
Глад стережёт поля, и комонь его рысит
быстрее людских зверей, топча под собой гранит,
в который ручей одет. Слепая владыка Смерть
на троне Горы сидит, приказывая — «Смотреть!» —
беркутам и скопам. Ядом косы своей
готова она убить волшебников дочерей,
страстных лесных дриад. Но, колдовство тая,
дриады все и волхвы покинули си края.

Осталась теперь одна, которую злой колдун
в жены алкал себе, чертя перекрёсты рун.
В Ад он открыл врата и вышли из этих врат
Голод, Чума и Смерть, а с ними — метель и град,
с ними — последний крик. Муки, могилы, плач.
С юга на них глядял Страж, одинокий Грач.
Взмахом крыла взлетел звать на подмогу он
древних Богов тайги, давно обращённых в сон.
«Лети, возвращайся, грач! Лети, пусть тебя хранит
звезд белоснежных свет! Забудь боль своих обид;
за всё ты меня прости и быстро вперёд лети!
Лети, углекрылый Страж! Не сбейся ты на пути!», —
шептала ему тогда последняя из дриад.
Стойкий грачиный дух сносил череду преград,
мчался на Север он, туда, где был божий зал
и на колыбели сев, яростно закричал.

Послышался громкий треск, — расколотая плита
упала посредь залы́, и грач полетел туда.
Проснулась сама Маки́, владычица местных гор,
за нею пришла Метса́, — прекрасный лесной узор
творила она одна на мировой заре, —
а третьим восстал Эла́йн, об этом государе
знал каждый таёжный зверь. Четвертым вошёл Йоки́,
любивший морской прибой и плеск молодой реки.
В объятия круг сошлись и начали говорить:
«Зачем, одичавший грач, ты начал Богов будить?»
Страж строго ответил им: «Предсказано было — враг
вернется в предел тайги. Колдун, черноокий маг
откроет ему врата. Теперь, в високосный год,
Мор наши родные поля невинною кровью зальёт, —
Глад подожжёт дубы; Смерть извратит наш Сад,
под гнётом Гиен падёт последняя из дриад!»

«Пусть будет, — сказал Эла́йн, — пусть будет! И будет так,
ведь Боги сейчас слабы, — пусть люди идут во мрак.
Душа их устала быть, — замолкли их топоры, —
иссякла моя любовь; затухли и их костры».
«Не смейте, владыка мой! На бой надо выйти Вам!
«Ты — Страж, не тебе решать, что выбирать Богам!»
«Быть может, Эла́йн, он прав, — послышался глас Маки́, —
ты не кляни людей. Дырявы их башмаки,
потерлись давно плащи. Не им выходить на бой, —
а если хотят идти, пусть лучше пойдут за мной».
«Не слышу я звон мечей, — боятся они собак
и прячутся по домам, — и жгут дома свой табак».
«Призвать надо их, Эла́йн! Зови, у тебя наш рог!»
«Предсказано было: смерть! Смерть — это наш итог?»
«Значит, пусть будет так, — грозно сказал Йоки́, —
выйдем на сечу, брат! Зови же людей, зови!»

И взял Бог ветвистый рог, — Он поднял его, как встарь,
и долго выл песнь свою, пока не учуял гарь.
«Эла́йн! Вся тайга в огне!» — от боли вскричав, Метса́
своей властью или нет открыла глаза слепца.
Надел Бог свою броню; в руках засиял Мьекка́, —
и вышел вр


Пропадал, потому что писал поэму к празднику. Праздник прошёл, поэма написана. Держите.


Только что нашел статью «Системный анализ политико-экономического строя нуменорских колоний в контексте истории Нуменора и Средиземья во Вторую Эпоху».

Лучше уже не будет, ребята. Закрываем все философские и полит. философские журналы.


У Толкина университет — это «производство ставок», университет сейчас — «производство административных кресел». Не могу сказать, что «раньше было лучше», но флёр этого ощущения есть.


«Мне очень жаль, что ты столь подавлен. Надеюсь, причиной тому отчасти недомогание. Однако, боюсь, это главным образом профессиональная болезнь, а также и почти повсеместный человеческий недуг (в любой профессии), сопутствующий твоим летам….. Хорошо помню себя в твоем возрасте (в 1935). Десятью годами раньше я возвратился в Оксфорд (такой романтичный и наивный, все еще во власти мальчишеских иллюзий), и теперь невзлюбил студентов и все их повадки, и наконец-то понял, что такое доны. За много лет до того я отмахнулся от предостережений старого Джозефа Райта как от отвратительного цинизма старого выскочки: «Что, по-твоему, такое Оксфорд, паренек?» — «Университет, оплот знания». — «Нет, паренек, это фабрика! А что она производит, не знаешь? Так я скажу тебе. Производит она ставки. Вбей это себе в голову и тогда начнешь понимать, что вокруг происходит».

Увы! К 1935 году я уже знал: это чистая правда. По крайней мере, как ключ к поведению донов. Правда, да не вся. (Большая часть правды всегда сокрыта — в областях, цинизму недоступных.) Мне мешали, мне чинили препятствия (как профессору расписания В на полставки, хотя и с нагрузкой по расписанию А) в моих стараниях на благо моего предмета и усовершенствования его преподавания, — круги, заинтересованные в ставках и грантах. Но по крайней мере страдать так, как тебе, мне не приходилось: меня никогда не вынуждали преподавать что-либо, кроме того, что я любил (и люблю) с неугасимым энтузиазмом. (Если не считать краткого промежутка после того, как я сменил должность в 1945 — это было ужасно.)

Преданность «науке» как таковой, без оглядки на собственную репутацию, это высокое и в некотором смысле даже духовное призвание; а поскольку оно «высокое», оно неизбежно принижается самозваными собратьями, усталыми собратьями, жаждой денег{Или даже вполне оправданной потребностью в деньгах. — Прим. авт.} и гордыней: людьми, которые говорят «мой предмет» и вовсе не имеют в виду «предмет, которым я смиренно занимаюсь», но «предмет, который я собою украшаю» или «сделал своим». Разумеется, в университетах такая преданность обычно унижена и запятнана. Однако она по-прежнему жива. Если с отвращением закрыть университеты, она исчезнет с земли — до тех пор, пока университеты не возродятся и в свой срок снова не падут жертвами морального разложения».

Джон Р. Р. Толкин, письмо
К Майклу Толкину,
1 ноября 1963


Репост из: PhilosophyToday
HSE-Journal-List-for-Academic-Bonuses-10.10.2020.Philosophy.pdf
32.5Кб
Чтобы не рыться, вот этот чудесный список любимых журналов философов из ВШЭ.


Где-то здесь должна быть шутка про 46 тысяч американских колледжей, преподаватели которых должны публиковаться в 23 тысячах журналов, которые никто, кроме них, не читает.


Последние несколько дней занимался просмотром различных интервью, посвящённых фильму «Толкин». Пока мой фаворит — интервью Лили Коллинз и Николаса Холта (в гостях у Стивена Кольбера). Всем советую.


Видео недоступно для предпросмотра
Смотреть в Telegram


Немного про магию. Почти все кинокритики в один голос пишут о том, что попытка показать Битву на Сомме образами тёмных сил Мордора — это как-то «слишком». Как по мне — нет, не слишком. Сам Толкин довольно часто в своих письмах отзывался о войне через свои литературные образы. Вот, например, цитата из его письма к Кристоферу от 6 мая 1944 года: «Твой род войск, разумеется, один из худших — об этом знают все, способные видеть, слышать и думать; он только и держится, что на славе нескольких смельчаков, а ты ещё, по всей видимости, угодил в особенно гнусную дыру. Но все Великие Свершения, спланированные с размахом, с точки зрения жабы под колесом именно так и воспринимаются, — при том что в общем и целом они вроде бы функционируют благополучно, и работу свою выполняют. Работу, что в конечном итоге ведёт ко злу. Ибо мы пытаемся победить Саурона с помощью Кольца. И даже преуспеем (по крайней мере, на то похоже). Но в качестве расплаты, как ты и без меня знаешь, мы наплодим новых Сауронов, а люди и эльфы постепенно превратятся в орков». А вот ещё одна, тоже к Кристоферу, от 29 мая 1945: «Но истинный злодей — это военный самолёт. И ничто не в силах утешить моего горя от того, что ты, мой самый любимый человек, с ним сколько-то связан. Чувства мои более-менее сопоставимы с теми, что испытал бы Фродо, если бы обнаружил, что какие-то хоббиты учатся летать на назгульских птицах «во имя освобождения Шира». Поэтому я считаю, что рисованный Владыка Тьмы в виде галлюцинации-мистификации неплохо вписывается в фильм. Даже если Толкин не видел прообраз Саурона в лихорадочном бреду, сидя в окопе, — это не значит, что он так не мыслил. А мы не можем достоверно знать, как Толкин мыслил.

А ещё я могу похлопать актёрскому составу. Кинокритики писали, что актёры не «смогли» в роли, а я говорю — смогли. Особенно Лили Коллинз. Когда она танцевала перед Николасом Холтом, я почти поверил, что она — Лучиэнь, которую встречает первый раз Берен. Дерек Джейкоби в роли Джо Райта тоже хорош; тянет на образ того, о ком Толкин спустя много лет мог написать: «Вне всякого сомнения, она отчасти виной тому, что я едва не завалил «модерашки», хотя и привела меня в ученики к старине Джо собственной персоной. Он оказался хорошим другом и наставником. А, кроме того, обучил меня основам г[реческой] и л[атинской] филологии».

Короче, иногда надо меньше слушать кинокритиков (фе, как можно делать из критики профессию) и больше смотреть. В случае с этим фильмом — обязательно (!) смотреть.

P.S. Единственный недостаток фильма — в нём нет мощного, гордого ирландского волкодава («His stature tall, his body long, His back like night, his breast like snow…») Хуана. Впрочем, ведь и у самого Толкина волкодава не было…


Об одном захваченном автобусе.

Сегодня решил посмотреть кинематографическую версию биографии Толкина, вышедшую в прошлом году. К биографическим фильмам я отношусь критически и стараюсь их не смотреть, особенно если неплохо знаю биографию персоны, о которой пойдёт речь (ибо ошибки можно найти везде, а кинобиографии очень часто подаются как наборы фактов, записанные на плёнку, а не как атмосферные фильмы). Если честно, я с самого начала не ждал от этого фильма чего-то особенно. Да и рецензии на него (если мы берём всемирно-известные журналы, вроде «The New Yorker» или «The Guardian») скорее отрицательные, чем положительные. Питер Трэверс, популярный американский кинокритик, в своей рецензии на странице «RollingStone» вообще выразился об этом фильме так: «Those who advocate for Tolkien’s true genius will be uttering the same three words long before the credits roll: Make. It. Stop» (Те, кто защищает истинный гений Толкина, будут повторять одни и те же слова задолго до финальных титров: Остановите. Это.).

В ответ на это придётся уподобиться кинематографическому Торину и сказать: «Я ещё никогда так не ошибался». И они тоже ещё никогда так не ошибались.

Я не могу сказать, что этот фильм абсолютно биографически достоверен. Однако, повторюсь, — я не особо жду этого от байопика. Для меня главное в биографическом фильме — это атмосфера. Тем более фильм напомнил мне о милых биографических мелочах, о которых я забыл. Например, о том, что Толкин во времена обучения в Оксфорде был тем ещё проказником. Вот как он сам об этом пишет: «Без десяти девять мы услышали вдалеке крики и поняли, что началась заварушка. Мы выскочили из колледжа и на два часа оказались в самой гуще событий. Примерно час мы «доставали» город, полицию и прокторов. Мы с Джеффри «захватили» автобус и покатили на нем на Корнмаркет, издавая адские вопли, а за нами бежала обезумевшая толпа студентов и «городских». Не успели мы доехать до Карфакса, как автобус оказался битком набит студиозусами. Там я обратился к огромной собравшейся толпе с краткой, но прочувствованной речью. Потом мы вышли и пешком дошли до «маггерс-мемаггера» — мемориала Мучеников, — где я снова произнес речь. И за все это нам ничего не было!» В фильме, соответственно, этот фрагмент был по-своему обыгран. И это — уже хорошо.

В фильме есть множество действительно атмосферных сцен. Объяснение в любви между Толкином и Бретт под звуки «Золота Рейна» Вагнера; их расставание перед тем, как Толкин уходит на войну; любая из встреч Толкина и профессора Райта. Ощущения от чтения Толкина и от этого фильма схожи; читая Толкина и смотря фильм, ты переживаешь дружбу, довольно нежную любовь, вспышки бунтарства, стремление к творчеству, а главное — чувствуешь, как на твоих подушечках пальцев искрится магия.




«Свобода воли — это иллюзия. Мы не творцы наших желаний. Мы не сознаем и не контролируем причины, вызывающие наши мысли и чувства. Наша свобода мнимая.

Свобода воли — на самом деле более чем иллюзия (или менее): мы даже не можем дать ей связного определения».

(с) Сэм Харрис, «Свобода воли, которой нет»

Поскольку все мои историко-философские (или теофилософские) штудии связаны с христианской этикой, я глубоко и плотно засел в проблеме свободы воли. Чтобы немного «разбавить» мнения своих товарищей а-ля двенадцатый век, решил прочитать что-то из современного. Начал с небольшой книги Харриса, — она скорее популярная, но достаточно занятная (хотя Деннет и окрысился на неё довольно серьезно, выставив Харриса философским профаном).

Но мы же с вами не Деннет, не так ли?


Репост из: Сова Минервы
«Я думаю, что мы должны читать лишь те книги, что кусают и жалят нас. Если прочитанная нами книга не потрясает нас, как удар по черепу, зачем вообще читать её? Скажешь, что это может сделать нас счастливыми? Бог мой, да мы были бы столько же счастливы, если бы вообще не имели книг; книги, которые делают нас счастливыми, могли бы мы с легкостью написать и сами. На самом же деле нужны нам книги, которые поражают, как самое страшное из несчастий, как смерть кого-то, кого мы любим больше себя, как сознание, что мы изгнаны в леса, подальше от людей, как самоубийство. Книга должна быть топором, способным разрубить замерзшее озеро внутри нас. Я в это верю».

— Кафка


«Ловчий» Бунина — хорошая вещь, как и другие его рассказы. Свой триптих я так и не закончил, зато стих про псовую охоту написал. Впрочем, не совсем про охоту.

«Только одной тебе
и свойственно, вещь губя,
приравниванье к судьбе
сжигаемого — себя!»

И. Бродский

Распалился закат, полыхая святым огнём.
Бежит по обломкам графитовых плит русак.

Когда-то обломки были графским дворцом, а рядом — поля, на которых цвёл алый мак. Но мак захворал, а время, — слепой азарт, — надоумило графа с жизнью сыграть в игру. Граф проиграл. Ныне замок ему — тюрьма, пародия камня на мраморную плиту. А рядом — поля. Километры глухой травы, муравьи-листорезы, вереск и сладкий мёд. От заботы и ласки дух графа давно отвык, обращая росу в почерневший опал и лёд. Дух блюдет свою смерть. Один, — да, — совсем один. Рой пчёл вместе с ним, — крестиане его, как дать. Граф бродит по полю и с клевером говорит. Когда ему грустно, он вспоминает мать.

Бежит по обломкам графитовых плит русак.
Устав от погони, он всё же бежит вперёд.

Граф слышит его, — и думает: «Кто тебя всё гонит в леса, упасть тебе не дает?» Прыгает заяц, — но каменные стволы растут перед ним памятью прошлых лет. Грозная стая легких, младых борзых смотрит его и дышит ему вослед. Заяц споткнулся; это его конец, — пастью хватая, впивается златоглав. Окропляется кровью половый его щипец. Заяц глядит на графа, на землю пав. Тычет борзой красавец своим вощком в серую шерсть добытого русака. Граф делает шаг, — мирясь со своей судьбой; ходит подрыв добытчика-чужака. В смерти чужой граф видит свою же смерть, временем злым растянутую на века. Псовина всё лоснится в горящей тьме. Граф гибельной нежностью гладит лихого пса.

Бежал по обломкам графитовых плит русак.
Теперь он — еда. Пробитый клыками прах.

Зайцу теперь нипочём нищета полей. В сумраке ночи лежит он на простынях. Граф иногда выводит его играть, — вот серп луны улыбнулся, оскалом злой.

Граф остаётся в могиле своей считать
дни до прихода сбежавшей его борзой.

Граф оставался в могиле своей считать
дни до прихода сбежавшей его борзой.


The_Political_and_Social_Ideas_of_Saint_Augustine_by_Herbert_A_Deane.pdf
41.6Мб
Готовлю диплом. Во время подготовки наткнулся на монографию о политической теории одного небезызвестного Отца Церкви. Я не совсем согласен с той картиной, которую рисует автор (по крайней мере в некоторых этических вопросах, в т.ч. в вопросе свободы воли), но от этой книги веет духом Августина. Книга старая (1963 года), но очень толковая + написана хорошим языком. В общем, всем, кого интересует Августин — советую.


P.S. Простите, тут в последнее время много Шопенгауэра. Скоро будет чуть меньше.


«Близость смерти и отчаяние не являются, впрочем, необходимым условием для такого очищения страданием. И без них великое несчастие и горе может насильно раскрыть глаза на разлад воли к жизни с самой собою и показать тщету всякого стремления. Поэтому и бывали часто примеры, что люди, которые вели очень бурную жизнь в вихре страстей — цари, герои, рыцари счастья — внезапно изменялись, впадали в резиньяцию и покаяние, становились отшельниками и монахами. Сюда относятся все правдивые истории обращений, — например, история Раймунда Луллия: красавица, которой он долго домогался, открыла ему наконец двери своей комнаты и, в то время как он предвосхищал исполнение всех своих мечтаний, расстегнула корсаж и показала ему свою грудь, ужасно изъеденную раком; с этой минуты он, точно увидев ад, переменился, покинул двор короля Майорки и удалился в пустыню на покаяние. С этим примером обращения очень сходна история аббата Рансе, которую я вкратце рассказал в 48-ой главе второго тома».

Артур Шопенгауэр, «Мир как воля и представление», Том I, § 68

«Между прочим я рассказал там историю обращения Раймунда Луллия: на нее поразительно похожа и, кроме того, замечательна по своему исходу история аббата Рансе; я передам ее в нескольких словах. Юность свою этот человек провел в развлечениях и забавах; наконец, он страстно полюбил некую госпожу Montbazon и вступил с нею в связь. Однажды вечером, придя к ней, он нашел ее комнату пустой, темной и в беспорядке. Вдруг он наткнулся на что-то: это была ее голова, которую отделили от туловища, потому что тело скоропостижно умершей женщины иначе не могло бы войти в рядом стоявший свинцовый гроб. Пережив остроту безграничной скорби, Рансе в 1663 году сделался реформатором ордена траппистов, который в это время совершенно уклонился от прежней строгости своего устава. Рансе, непосредственно после катастрофы вступивший в этот орден, довел его до ужасающего величия лишений, в котором он пребывает, в Латраппе, и доныне; методически осуществляемое отрицание воли путем самых тяжких лишений и невероятно-сурового и мучительного образа жизни исполняет посетителя священным ужасом, и уже в том приеме, который он встречает себе, его умиляет смирение этих истинных монахов: изможденные постом, стужей, ночным бдением, молитвой и трудами, они становятся на колени перед ним, сыном мира и грешником, для того чтобы испросить его благословения. Во Франции из всех монашеских орденов только он один, после всех переворотов, остался неизменным; это объясняется той глубокой серьезностью, которая для всех очевидна в нем и которая исключает все побочные соображения. Даже падение религии не коснулось его, потому что корни его лежат в человеческой природе глубже, чем корни какого бы то ни было положительного вероучения».

Артур Шопенгауэр, «Мир как воля и представление», Том II, глава XLVIII

Показано 20 последних публикаций.

59

подписчиков
Статистика канала