ртуть

хочется в самообман, несколько сладких завтраков
и на десерт — обещания, которым нормальная не поверит.
откладывать жизнь на потом: вот, приедет
и тогда будем жить до одури и головокружений.
любить друг друга так, как никто никогда не сумел бы.
обходится без дури за наличием тебя в спальне вечерами,
верить, что напольные цифры станут ещё меньше
или просто потеряют значение,
как и дни недели, как любое время,
ведь главный счётчик уже обнулен до приторного хэппи-энда.
быть с тобой безусловно, просто потому
что остальной мир снаружи ненавидишь,
снова красить стены, ластится об твои пальцы,
молча разрешать целовать шрамы по собственной великой хартии,
о которой ты не имеешь понятия, как и про эти два года,
за отсутствием смыслов сгинувшие в молоко. но я знаю правила:
в рамках игры мне назло
ты снова просрешь все дедлайны,
появятся новые шрамы, я подвисну на транквилизаторах
и если мы встретимся вновь,
я буду в чёрном, как в трауре,
по самым искренним чувствам, на которые вообще была способна.

но сейчас соври, что все будет просто хорошо,
и снись мне дальше, хотя бы изредка.

год пролетел подтерто, словно
бы вычеркнутый из меня.
я лежала на полке, пыльная,
словно старая сонька-плэйстейшн,
и со мной не хотели играть.
изредка, в порядке общей ревизии
или из нафатлиновой ностальгии
ты доставал меня с полки, тыкал
пальцами в знакомые до флэшбэков
клавиши
и прибирал обратно, возможно,
поговаривая при друзьях, что я есть.

но разницы никакой: меня не было здесь,
я была совершенно чужой для реальности
и прохожих. я думала, мы похожи.
но мы выросли: ты в годах, я — в цене,
как редкостный артефакт,
гик за такую, как я, выложит состояние.
картину портит один непререкаемый факт:
я тебе не нужна.

ты дальше сам, большой и такой решала,
будешь спасаться, не зная как сложится путь,
оставляя на чай в кофейне, где я читала
стихи, зарубцевавшие мою грудь,
про шрамы, ожоги и поцелуи.

ты будешь идти, почитывая эзотериков и шарлатанов,
что дадут оправдание рыбе, плывущей по
течению, что она не то чтобы не живая,
а просто умнее всех остальных.
ведь это хороший список причин и отмазок,
чтобы врать себе, даже мне, даже глядя в глаза.
этот год я как будто бы проходила слепая,
и прозрела в осенний дождливый мрак.

наигрался? хочешь в молчанку?
и никто не нарушит Обет.
мы связаны непреложными узами,
но теперь ты сам по себе.
мне незачем учить тебя плыть, идти,
стремиться к целям и достигать:
ты можешь сожрать какие-то части,
но даже тебе меня не сломать.
может, поэтому не сложилось.
всё равно.

плачут ливни, клацают челюсти
в темноте. сколько можно ждать?
я не знаю ответ.

пусть она со мной побудет, моя,
окаянная, как ярмо на груди
или долбанный крест. я дойду до своей Голгофы,
и, знаешь,
он мне не помешает.

я жива, и иду на нерест.

поломанный механизм мироздания, как остов кузова тачки, лишенной мотора, гулкая осенняя пустота чёрной дыры незапаянного гештальта — это будничная реальность летящих дней. у людей вокруг в головах так же — то ли французский бордель, то ли цифры зарплаты, то ли шлейф токсичного коллективного бессознательного.

то, что в черновиках показательно постороннему глазу моего терапевта, так сказать оку саурона, и всем его армиям орков, — бесконечное притяжение жертвы к автору стокгольмского синдрома. от рифмы выворачивает: я в многоточия не научилась, как и в журналистику тоже. буду сидеть в своей башне:

слепа, глуха и непритязательна, строго обязательная к возврату долгов и компенсаций по результатам азартных споров.
как клуша / кашолка/ курица твоя, но такая вот одинокая, как в раковине устрица без вещей.
наголо бритая Рапунцель.

проклятые душные поезда будут увозить друзей и, жалея их от скотовозки, буду глотать слезы, снова не фиксируя самое поганое. самую дряную боль буду хавать с улыбкой, потому что ты приготовил.
во имя своих синяков, заживших следов побоев от своего папаши, цензуря и кромсая строки животворящего флоу в рамки неудобной силлабики, выцеживая каждый тон, строя воздушные замки, готовая на торгах отдать душу за самоощущения живой её, твоей самозванки:

за ночные катания, смех, за ветер, за это тепло, за искры в твоих глазах, за твой севший голос, прорезающийся, стоит только за ухом почесать. буду как Белый клык, до последнего верная, пока ты — мой Герасим и я тебе снова про это Му-му голосовыми, по пьяни, выбежав подышать никотином из баров и чужих тошнотворных объятий.

за снящегося тебя и не пророческого. за своё ребячество, общее прошлое и полное отсутствие будущего в настоящем. бесконечные строки и сигареты заместо работы
/мои пепельные папье-маше/
будут,
пока моя любовь к тебя есть оскорбление Бога
и за это меня не упекут по статье, или круче: в палату с мягкими стенами осточертевшей до скрежета челюстей френдзоны.