Репост из: Амирам Григоров
Центр Москвы. Огородная слобода. Когда-то очень давно я был в тамошней школе, это еврейская школа, и там я читал какую-то бесплатную лекцию для детишек, кажется, по еврейской истории.
Огородная слобода выглядела, как улица в деревне. Она была перегорожена столбами, памятник, который стоит во дворе, тоже бетонный, смотрелся провинциально, как баба с веслом на площади перед ДК, дома были обшарпаны до невозможности, во дворах пылили тополя, асфальт смотрелся, как растрескавшаяся пустынная земля.
Вчера вечером это была прогулка из 1001 и 1 ночи. В огромных дворах, где прежде был неистребимый адский срач, где разрушались особняки 19 века, теперь появились сады - я так понимаю, наместник кровавого тирана привёз уже взрослые деревья. Появилась эта ненавистная шизофреникам плитка - и исчез совковый асфальт. По аккуратным плиточным дорожкам прогуливались симпатичные люди, это была молодёжь, появились столики, за ними выпивали, и болтали молодые - не было ни единого рычащего Высоцкого, ни одного места, где требовали бы "перемен", или шёл бы "пацанский разговор" "на кортах". Звучала вполголоса какая-то негромкая музыка, у всех своя, но никакого "гусского гока", никакого летова, никакого подгитарного ненавистного мяуканья всевозможных хоев и цоев.
Не, мат был, мат мои тонкие уши улавливали, в той степени, в какой его легко вставляют образованные люди в речь, но так, как говорило совковое пролетарское стадо, с "ёб твою" через два слова на третье, не было в помине. Никто "зону не топтал", никто мусарню и казарму не вспоминал, никто не блевал, никто, главное, не насвинячился - а этих компаний было много, и мы неплохо их рассмотрели. Москва преобразилась.
Подсвечены были отреставрированные фасады, в летнем сумраке светились фонарики на стенах пахло цветами, цветами, не собаками, не кошками, не людскими отправлениями. От той гадкой и дешёвой совковой брутальности, от того прежнего разорения и неуюта следов не осталось.
Был один-единственный участок, где, наконец, зазвучал мат в той прежней прекрасной брежневской редакции - была-таки возле паба компания охранников с отвисшими животами, в полосатых майках и беретах, стояли они обнявшись, и, наверное, это были строго гетеросексуальные объятья, братские-боевые, но даже эти вели себя по меркам 90-х, как члены венецианского тайного совета - орали себе, никого не задирали, а потом стали разъезжаться на такси.
Путинское время. Я знаю, спустя много лет, о нашем нынешнем времени будут писать. О том, как впервые после "решений 20-го съезда" плитка смогла разгромить заблёванный асфальт и вышвырнуть его из дворов. О том, как стало впервые, неизвестно с какого времени, легко и комфортно жить. О том, как, наконец, закончилось мерзкое скотство, в котором рождались и умирали целые поколения. Как исчезли на наших глазах стаи бродячих собак и людей.
Это и есть свобода. Потому что свобода - это самоуважение. Потому что свобода, не в рубинштейновской редакции, а в общечеловеческой - это не когда стены кругом размалёваны мерзкими помойными каракулями, и можно собираться толпой, чтобы свинячить и хамить на проезжей части - свобода это тогда, когда ты никому не мешаешь жить, и никто не мешает жить тебе.
Огородная слобода выглядела, как улица в деревне. Она была перегорожена столбами, памятник, который стоит во дворе, тоже бетонный, смотрелся провинциально, как баба с веслом на площади перед ДК, дома были обшарпаны до невозможности, во дворах пылили тополя, асфальт смотрелся, как растрескавшаяся пустынная земля.
Вчера вечером это была прогулка из 1001 и 1 ночи. В огромных дворах, где прежде был неистребимый адский срач, где разрушались особняки 19 века, теперь появились сады - я так понимаю, наместник кровавого тирана привёз уже взрослые деревья. Появилась эта ненавистная шизофреникам плитка - и исчез совковый асфальт. По аккуратным плиточным дорожкам прогуливались симпатичные люди, это была молодёжь, появились столики, за ними выпивали, и болтали молодые - не было ни единого рычащего Высоцкого, ни одного места, где требовали бы "перемен", или шёл бы "пацанский разговор" "на кортах". Звучала вполголоса какая-то негромкая музыка, у всех своя, но никакого "гусского гока", никакого летова, никакого подгитарного ненавистного мяуканья всевозможных хоев и цоев.
Не, мат был, мат мои тонкие уши улавливали, в той степени, в какой его легко вставляют образованные люди в речь, но так, как говорило совковое пролетарское стадо, с "ёб твою" через два слова на третье, не было в помине. Никто "зону не топтал", никто мусарню и казарму не вспоминал, никто не блевал, никто, главное, не насвинячился - а этих компаний было много, и мы неплохо их рассмотрели. Москва преобразилась.
Подсвечены были отреставрированные фасады, в летнем сумраке светились фонарики на стенах пахло цветами, цветами, не собаками, не кошками, не людскими отправлениями. От той гадкой и дешёвой совковой брутальности, от того прежнего разорения и неуюта следов не осталось.
Был один-единственный участок, где, наконец, зазвучал мат в той прежней прекрасной брежневской редакции - была-таки возле паба компания охранников с отвисшими животами, в полосатых майках и беретах, стояли они обнявшись, и, наверное, это были строго гетеросексуальные объятья, братские-боевые, но даже эти вели себя по меркам 90-х, как члены венецианского тайного совета - орали себе, никого не задирали, а потом стали разъезжаться на такси.
Путинское время. Я знаю, спустя много лет, о нашем нынешнем времени будут писать. О том, как впервые после "решений 20-го съезда" плитка смогла разгромить заблёванный асфальт и вышвырнуть его из дворов. О том, как стало впервые, неизвестно с какого времени, легко и комфортно жить. О том, как, наконец, закончилось мерзкое скотство, в котором рождались и умирали целые поколения. Как исчезли на наших глазах стаи бродячих собак и людей.
Это и есть свобода. Потому что свобода - это самоуважение. Потому что свобода, не в рубинштейновской редакции, а в общечеловеческой - это не когда стены кругом размалёваны мерзкими помойными каракулями, и можно собираться толпой, чтобы свинячить и хамить на проезжей части - свобода это тогда, когда ты никому не мешаешь жить, и никто не мешает жить тебе.