В конце прошлого года один из моих любимых архивных лейблов, итальянский Blume, переиздал классические фортепианные работы Джулиаса Истмана — проклятого гения нью-йоркского минимализма эпохи пост-флуксуса.
Суть его трагедии (как, впрочем, и гения) в том, что Истмэну следовало бы родиться лет на пятьдесят позже. Для любителей творчества восходящих звезд Райха и Гласса его музыка была чересчур сложной и хаотичной. А авангардистов, в целом одобрявших музыкальные эксперименты Джулиуса, смущал политический контекст, в который тот всегда погружал свои работы. Будучи афроамериканцем и открытым геем, он пытался обратить внимание истеблишмента на вопросы «инаковости», проблемы квир-сообщества и этнических меньшинств. Порой перед началом выступления Истмэн обращался к публике — рассказывал про контекст своих произведений и делился идеями, часто не стесняясь в выражениях. Отсюда все его «N-words» в названиях: как справедливо замечает теоретик Кодво Эшун, в семидесятые просто не существовало языка, на котором можно было все это обсуждать, но Джулиаса это не останавливало. Однажды он даже умудрился вывести из себя главного буддиста всея флуксуса Джона Кейджа — это произошло в июне 1975 года во время исполнения «Song Books» Кейджа ансамблем SEM, частью которого тогда являлся Истмэн. На сцене он начал читать лекцию о «новой системе любви», попутно снимая одежду со своего бойфренда — по задумке такой перформанс должен был спровоцировать мэтра (тогда намеренно избегавшего любых тем, связанных с сексом) на каминг-аут. Однако вместо этого Кейдж сильно разозлился, посчитав это издевательской пародией — и обрушил на молодого артиста шквал критики.
Эпатаж Истмэна должен был стать мощным инструментом для разрушения стен, но, к сожалению, революции не произошло. Пожалуй, для абсолютного большинства своих современников он так и остался кем-то вроде городского сумасшедшего, бросающегося с кривым копьем на ветряные мельницы. «Он был странным сукиным сыном, просто не вписывался, — так Истмэна вспоминает его друг и коллега Фил Ниблок. — Его идеи были странными, он был голубее некуда и очень красивым, сногсшибательно красивым, и у него был невероятно глубокий голос. Это был такой худой и мелкий парень, который мог петь очень глубоким басов, а мог и фальцетом. Он был невероятным пианистом, прекрасным музыкантом и относительно прекрасным композитором, и он был странным. В конце концов он отрезал себя от мира, превратился в бездомного и потерял почти все партитуры со своими пьесами».
Ниблок рассказывает о том, что произошло примерно через пять лет после печально известного инцидента с Кейджем. За накопившиеся долги Истмэна выселили из его квартиры в Ист-Виллидже, а все его вещи выставили во двор — и когда он за ними не вернулся, просто выбросили на свалку. Последние годы жизни Джулиус бродяжничал, боролся с алкогольной и наркотической зависимостью и умер за несколько месяцев до своего пятидесятилетия. Последним коллегой, кто видел его еще живым, был Рокко ди Пьетро: «Джулиус стоял на пороге моей двери. Он был бездомным и искал денег на автобус до Калифорнии. Я дал столько, сколько смог и предложил сделать ему омлет, купить сигарет и отвезти на автобусную станцию. На нем была надета эта огромная куртка, больше на несколько размеров. С кучей карманов, доверху забитых миниатюрными партитурами. Он выудил оттуда одну из песен Брамса, сел за мое пианино и начал играть. Он пел в полный голос. Это было выше моих сил. У него до сих пор был такой прекрасный голос».
editionsblume.bandcamp.com/album/the-nigger-series-special-edition
