La Pensée Française

Клэр Парне о Фанни Делёз. Анорексия [булимия*].

Дань уважения Фанни: случай анорексии. Речь идёт о пищевых потоках, но в связке с другими потоками, скажем, вещевыми потоками [...]. Анорексик составляет для себя тело без органов с пустотами и заполненностями [des pleins]. Чередование обжирания и опустошения: анорексичное пожирание и поглощение газированных напитков. Впрочем, даже не стоило бы говорить о чередовании: пустоты и заполненности походят на два порога интенсивности: речь всегда идёт о том, чтобы дестабилизироваться [flotter] внутри своего собственного тела. Однако это не подразумевает отказа от тела: речь идёт об отказе от организма - отказе от того, что организм заставляет пережить тело. Ни в кой мере не регрессия, но обратное развитие, тело, подвергшееся обратному развитию [corps involué]. Анорексичеcкая пустота не имеет ничего общего с нехваткой, но, напротив, оказывается своеобразной манерой избежать органической детерминации нехватки и голода, механического питания в назначенные часы. Существует целый план композиции анорексика, дабы стать анорганическим телом (что не означает лишённым пола [asexué]: напротив, речь о становлении-женщиной всякой анорексички). Анорексия - это политика. Это микрополитика: избегание норм потребления, дабы самому не быть объектом потребления. Это женский протест. Протест женщины, которая хочет обладать телесным функционированием, а не только органическими и социальными функциями, которые отдают её во власть зависимости. Она обращает потребление против самой себя: она станет манекеном - она станет парящей кухаркой, она накормит других или же полюбит пребывать за столом, не поглощая пищу, или же она умножит в числе поглощение мелочей [des petites choses], мелких субстанций. Кухарка-манекен - смесь, которая может существовать лишь в этой сборке или же раствориться в других. Её цель - вырвать частицы из пищи, мельчайшие частицы, из которых она сможет создать как её пустоту, так и её заполненность, в зависимости от того, испускает ли она эти частицы или же наоборот принимает. [...] Анорексик множеством способов переживает предательство и двойной отворот**. Он предаёт голод, потому что голод предаёт его, прислуживая организму; он предаёт семью, потому что семья предаёт его, прислуживая семейным застольям, а также целой семейной политике потребления (анорексик замещаёт её на беспрерывное потребление, но оно оказывается нейтрализованным, стерилизованным): в конечном счёте он предаёт питание, потому что питание - это по своей природе предатель (идея анорексика о том, что питание изобилует личинками и ядами, червями и бактериями, которые по сути своей нечисты, откуда и проистекает необходимость выбрать или же извлечь из всего этого [нужные] частицы или же, напротив, совершить выплюнуть всё прочее). Я голодна как волк, говорит она, устремляясь к "yaourts sveltesse" [французский бренд, который производит кисломолочные продукты]. Обмануть-голод, обмануть-семью, обмануть питание. Если кратко, то анорексия является историей политики: [Etre I'involué] чем-то, над чем свершилось обратное развитие относительно организма, семьи и общества потребления. Имеет место политика, как только имеется континуум интенсивностей (пустоты и анорексичная заполненность), испускание и схватывание пищевых частиц (конституирование тела без органов в противоположность диетологии или же органическому режиму), и в особенности - сопряжение потоков (пищевой поток входит в связь с вещевым потоком, языковым потоком, потоком сексуальности: у анорексика[/анорексички] целое молекулярное становление женщиной, будь то мужчина или же женщина). Это мы и называем режимом знаков.

*На тот момент, когда Парне пишет эти строки булимия ещё не оформилась в виде отдельной нозологической категории и классифицировалась в качестве частного случая анорексии.

**буквально в следующем предложении пояснение о том, что это значит: организм предаёт анорексика, анорексик - организм, т.е. они отворачиваются друг от друга и получается double detournement.

Интерпретативные решения (со всеми их метафизическими, этическими, юридическими и политическими последствиями), таким образом, зависят от того, что содержится в этом общем понятии в единственном числе: «Животное». В конкретный момент, в целях прояснения моего маршрута, я поддался искушению не просто поставить это слово в кавычки (словно это упоминание), но незамедлительно поменять это слово. И дабы внятно пометить, что речь идёт о неком слове, всего лишь слове, о слове «животное», я выковал другое особое слово, которое одновременно оказывается простым и чуждым, словом химерическим и не соблюдающим законы французского языка. Animot.

Les décisions interprétatives (dans toutes leurs conséquences, métaphysiques, éthiques, juridiques, politiques, etc.) dépendent ainsi de ce qui se présuppose dans le singulier général de ce mot, « l’Animal ». J’avais donc été tenté, à un moment donné, pour indiquer ma voie, non seulement de garder ce mot entre guillemets, comme une citation à analyser, mais de changer de mot sans attendre et pour bien marquer qu’il y va aussi d’un mot, seulement d’un mot, du mot « animal », de forger un autre mot singulier, à la fois proche et radicalement étranger, un mot chimérique en contravention avec la loi de la langue française, l’animot.

Ecce animot. Ни вид, ни род, ни индивид, но неустранимая живая множественность смертных. И в большей мере, нежели двойник-клон или же слово-бумажник, оно является своего рода монструозным гибридом, химерой, выжидающей смерти от рук своего Беллерофонта.

Ecce animot. Ni une espèce, ni un genre, ni un individu, c’est une irréductible multiplicité vivante de mortels, et plutôt qu’un double clone ou un mot-valise, une sorte d’hybride monstrueux, une chimère attendant d’être mise à mort par son Bellérophon.

* Animot - игра слов. Французское слово "животные" (Animaux) заменяется на его омофон (Animots), где теперь на месте окончания характерного для множественного числа m"aux" стоят "mots", т.е. "слова". В итоге получается что-то в стиле "живого слова", но это сравнительно плохо передаёт французский вариант.

Au risque de me tromper et de devoir un jour faire amende honorable (ce que j'accepterais volontiers), j'oserai dire que, ni de la part d'un grand philosophe, de Platon à Heidegger, ni de la part de quiconque aborde philosophiquement, en tant que telle, la question dite de l'animal et de la limite entre l'animal et
l'homme, je n'ai jamais reconnu une protestation de principe, et surtout une protestation conséquente contre ce singulier général, l'animal Ni contre le singulier général d'un animal à sexualité principiellement indifférenciée - ou neutralisée, sinon châtrée. Une telle lacune ne se laisse pas dissocier de bien d'autres qui en forment, nous y viendrons, ou bien la prémisse ou bien la conséquence. Jamais on n'a demandé de changer philosophiquement cette donne philosophique ou métaphysique. Je dis bien « philosophique » - ou métaphysique - car ce geste me semble constitutif de la philosophie même, du philosophème en tant que tel. Non que tous les philosophes s'entendent sur la définition de la limite qui séparerait l'homme en général de l'animal en général (encore que ce soit là un des lieux les plus accueillants de consensus, et sans doute la forme dominante du consensus). Non que tous les philosophes s'entendent sur la définition de la limite qui séparerait l'homme en général de l'animal en général (encore que ce soit là un des lieux les plus accueillants de
consensus, et sans doute la forme dominante du consensus).

Ni contre le singulier général d'un animal à sexualité principiellement indifférenciée - ou neutralisée, sinon châtrée. Une telle lacune ne se laisse pas dissocier de bien d'autres qui en forment, nous y viendrons, ou bien la prémisse ou bien la conséquence. Jamais on n'a demandé de changer philosophiquement cette donne philosophique ou métaphysique. Je dis bien « philosophique » - ou métaphysique - car ce geste me semble constitutif de la philosophie même, du philosophème en tant que tel. Non que tous les philosophes s'entendent sur la définition de la limite qui séparerait l'homme en général de l'animal en général (encore que ce soit là un des lieux les plus accueillants de consensus, et sans doute la forme dominante du consensus). Mais malgré, à travers et par-delà tous leurs dissentiments, toujours les philosophes, tous les philosophes ont jugé que cette limite était une et indivisible ; et que de l'autre côté de cette limite il y avait un immense groupe, un seul ensemble fondamentalement homogène qu'on avait le droit, le droit théorique ou philosophique, de distinguer ou d'opposer, à savoir celui de l'Animal en général, de l'Animal au singulier général. Tout le règne animal à l'exception de l'homme. Le droit philosophique se présente alors comme le droit du « sens commun ». Cet accord du sens philosophique et du sens commun pour parler tranquillement de l'Animal au singulier général est peut-être l'une des plus grandes bêtises, et des plus symptomatiques, de ceux qui s'appellent des hommes. Nous reparlerons peut-être de la bêtise et de la bestialité plus tard, comme de ce dont les bêtes en tout cas sont par définition exemptes. On ne saurait parler, on ne le fait jamais d'ailleurs, de la bêtise ou de la bestialité d'un animal. Ce serait là une projection anthropomorphique de ce qui reste réservé à l'homme, comme la seule assurance, finalement, et le seul risque, d'un « propre de l'homme ». On peut se demander pourquoi le dernier retranchement d’un propre de l’homme, s’il en est un, la propriété qui en aucun cas ne saurait être attribuée à l’animal ou au dieu, se nommerait ainsi la bêtise ou la bestialité.

Жак Деррида. Animot*, ни вид, ни род, ни индивид.

Рискуя ошибиться и вследствие этого быть обязанным сделать публичное покаяние (на что я добровольно пошёл бы), я рискну сказать, что ни у кого из великих философов (от Платона до Хайдеггера), ни также со стороны каких-либо философских подходов как таковых, я никогда не встречал принципиального протеста, как и последовательного протеста против того общего понятия единственного числа [ce singulier general], коим является животное. Ни протеста против единственного числа, присущего понятию животного с принципиально недифференцированной сексуальностью, сексуальностью нейтрализованной, если вовсе не кастрированной. Подобная лакуна не позволяет отделить себя от множества других лакун, которые формируют (мы к этому вернёмся) либо её предпосылку, либо её последствие. Никогда не было требования философски изменить этот философский и метафизический расклад. Я произношу «философский» — или же метафизический — так как этот жест кажется мне конституирующим саму философию или же философему как таковую.

Речь не о том, что философы условились относительно установления того рубежа, который отделял бы человека в целом от животного в целом (хотя именно здесь размещается одно из наиболее гостеприимных мест консенсуса и, без сомнения, господствующая форма консенсуса). Но вопреки, сквозь и по ту сторону их расхождений во взглядах, все философы рассудили, что этот рубеж был единственным и неделимым; и [рассудили], что по ту сторону этого предела обнаружилась огромная группа, одно фундаментальное гомогенное множество, которое мы имеем право — право теоретическое или же философское — разграничить и противопоставить [нам?]: группу Животного в целом, общего понятия Животного в единственном числе [Animal au singulier general]. Всё животное царство за исключением человека. В таком случае философское право представляется правом «общего чувства» [sens commun}. Это согласие о философском чувстве [sens] и общем чувстве, дабы спокойно говорить об общем понятии Животного в единственном числе, является, возможно, одной из самых больших и симптоматичных глупостей тех, кто зовут себя людьми. Мы, быть может, позднее вновь поговорим об этой глупости [bêtise] и этом зверстве [bestialité] как о чём-то таком, чего животные в любом случае и по определению лишены. Мы могли бы, впрочем мы никогда этого и не сделаем, поговорить о глупости или зверстве некоего отдельного животного. Именно здесь могла бы быть антропоморфная проекция того, что остаётся закреплённым за человеком в качестве единственной страховки и единственной опасности, [проекция] «присущего человеку». Можно задаться вопросом, почему последний оплот присущего человеку, если такой имеется, т.е. такое свойство, которое ни в коем случае не может быть приписано животному или же богу, могло бы, таким образом, именоваться глупостью или же зверством.

Жак Деррида. Из "Животное, коим я всё же являюсь": "Животное - это слово".

Ах да, животное! Какое слово! Животное — это слово. Слово, правом даровать которое люди себя наделили. Оказалось, что эти человеческие существа [ces humaines] даруют себе его, даруют себе слово, дабы загнать туда солидное число живых существ, используя один единственный концепт: Животное [l'Animal] — говорят они, как если бы они получили это в наследство. Они даровали себе его, в то же время договорившись закрепить его за собой — право на это слово, на существительное, на глагол, атрибут, на словесный язык, т.е. на то самое, чего лишены обсуждаемые здесь другие — те, кого мы загоняем в большой загон [grand territoire] для скота [bete]: мы делаем это с Животным. Все философы, которых мы собираемся допросить на сей счёт (от Аристотеля до Лакана, проходя через Декарта, Канта и Левинаса), говорят одно и то же: животное лишено языка. Или же, что точнее, ответа, который можно было бы чётко и строго отделить от реакции: оно лишено права и возможности «ответить». А посему и большого числа других вещей, которые были бы особенностью [propre] человека.

Для начала люди могли бы считаться теми живыми существами, которые даровали себе слово, дабы единогласно говорить о животном и указывать в нём на кого-то, кто, пребывая в одиночестве, остался бы без ответа и слова, дабы ответить.

Зло создано уже долгое время назад и создано надолго. Оно стало держаться за это слово, оно сконцентрировалось в этом слове, «животное», которое люди даровали себе, словно это было истоком человечества, и они даровали его себе, дабы идентифицироваться, чтобы признавать друг друга, дабы быть тем, что они говорят о себе — эти самые люди, способные отвечать, делая это от имени людей.

О переводе термина passion в "Логике смысла".

В достаточно большом количестве отрывков термин passion переводится "страданием". Например: "Будущее и прошлое — то, что остается на долю страдания в телах. Но ведь страдание тел отсылает к действию более могущественногого тела" (перевод Свирского, двадцать третья серия "Эон"). В то время как оригинал выглядит следующим образом:

Оригинал: Le futur et le passé, c’est plutôt ce qui reste de passion dans un corps. Mais, justement, la passion d’un corps renvoie à l’action d’un corps plus puissant.

Кажется, что страсть [как перевод для "passion"] подошла бы лучше, но оба термина создают ряд странных коннотаций. Видимо, переводчик исходил из того, что после Возрождения страдание становится болью или некой неприятностью, в то время как страсть становится порывом. Однако до этого (в том числе у Стоиков) в греческом и латинском термин обозначает состояние претерпевания воздействия. Т.е. в приведённом отрывке passion не относится к обыденному пониманию термина passion в качестве страсти, но указывает на претерпевание (отсюда и выбор Свирского) в противоположность реакции. Немножко иначае это можно было бы переложить следующим образом:

Le futur et le passé, c’est plutôt ce qui reste de passion dans un corps. Mais, justement, la passion d’un corps renvoie à l’action d’un corps plus puissant.

Будущее и прошлое скорее являются тем, что остаётся от претерпевания [со стороны чего-то внешнего] в неком теле. Но в действительности [состояние] претерпевания некоего тела вызвано действием более сильного тела.

Однако если в свете озвученного "страдание", обозначая страдательность, кажется оправданным (но кажется, что это всё же требует указания оригинала за неимением пояснений от переводчика), то "парадокс как мука" (см. серию "Парадокс") вызывает вопросы, потому что здесь же в оригинале мы находим passion. В последнем случае в принципе можно проблематизировать, идёт ли речь о претерпевании. Если же да, то почему это не отражается в переводе.

Нередко считается, что концепт "машина" изначально появляется именно в статье "Машина и структура". В связке с понятием "поток" этот странный термин впоследствии оказывается одним из ключевых концептов первого тома "Капитализма и шизофрении". Ощущение преемственности между "машиной", о которой говорит Гваттари в настоящем тексте, и "машиной", постоянно мелькающей на страницах "Анти-Эдипа", связано прежде всего с тем фактом, что в них обоих прослеживается попытка мыслить лакановский объект "а" не в качестве своеобразной трансценденталии, из которой вытекает вся инфраструктура лакановского субъекта, но попытаться помыслить "работу" этого объекта в срезе онтологии под именем "object-machine a" (объект-машина "а"), а позднее развить под именем "машины желания".

Но на фоне с совместной работой Делёза и Гваттари "Машина и структура" только намечает возможные онтологические следствия этой детерриториализации объекта "а" (например, в отрывках про групповой фантазм) и в большей мере акцентирует внимание на том, как "машина", в противовес структуре, создаёт осечки в работе Воображаемого (если последнее стремится к смыканию слов и вещей, то машина совершает операцию, что походит на феноменологическую редукцию, разрушающую знаки). Несмотря на некую попытку отойти от Лакана, Гваттари здесь всё ещё преимущественно использует именно лакановские концепты. Концепт "машины" оказывается в недостаточной мере машинным (французские коннотации слова machin прилагаются), чтобы произвести полный уход от Лакана в сторону онтологии, который намечает Гваттари.

Иронично, что написание "Машины и структуры" во многом было вдохновлено Делёзом. Посему кажется, что через Гваттари Делёз осуществил свой фантазм, которым он поделился в одном из своих писем: "Я воображал, что подкрадываюсь к какому-то автору сзади и что мы зачинаем с ним ребенка, который был бы похож на него и вместе с тем родился бы монстром. Очень важно, чтобы это был именно его ребенок, ибо автор реально должен был сказать все то, о чем я его заставлял говорить". Не является ли, хотя бы частично, "Машина желания" тем самым монстром, которого эти два друга подарили Лакану?

Приятного чтения.

*Тут почему-то вспоминается смешной мем, где бэтмен бьёт Робина. В нём феминистки кричат "патриархат" (на месте Робина), а Делёз (в роли Бэтмена) даёт им леща и говорит: "лицевость, bitches"😂