В каком-то смысле Мотя – шизофреник. В ней сосуществуют две взаимоисключающие друг друга личности: 1 охотник-берсерк и 2 плюшевая игрушка.
Первая включается в момент выпрыгивания из машины, парканувшейся у леса, – и выключается ровно в момент запрыгивания обратно в дверь машины через пару часов.
1) Когда Мотя берсерк, она теряет разум, чувствительность нервных окончаний и память о нашем с ней знакомстве. Она неутомима, хитра, целеустремленна и одинока, как волк. Она не ест. Она не стоит на месте. Она траверсирует реки, летит, не касаясь земли, обрушивается с обрывов, продирается сквозь ежевику, бурелом и скалы. Она ловит оленей, гонит и лает. Предположительно, если ей оторвать ногу, она не заметит.
2) Когда Мотя плюшевая игрушка, она пучеглаза, беспомощна и чудовищно прожорлива. Она твой лучший друг и обожатель. Она верещит. Она умеет лежать на бочке, на спинке и еще кулечком. Она хочет на ручки и замереть. Если у нее уколота лапка, то она сразу составляет завещание. Она чуть что трясется. Она может упасть в обморок.
В прошлые выходные, например, берсерк не нагулялся и решил продлить прогулку.
Это животное молча свернуло в кусты и стало от нас убегать, оглядываясь. А мы, соответственно стали его преследовать.
Так вот, никакого пейнтбола не нужно, когда ты руками ловишь по бурелому таксу, а та не хочет быть пойманной.
Мы орали, свистели и ждали, мы продирались сквозь колючки, падали на жопы в грязь, подползали под заборами – и перелезали через них. Мы тихо подкрадывались, мы бежали громко топоча, мы совершали невероятные броски на таксу всем телом.
Мы вышли из леса через часа полтора – все грязные, охрипшие, в рваной и мокрой одежде, с очень злыми мордами. Но с таксой на веревочке.
Смеркалось.
А в эти выходные такса ушла от Севы за оленями. Она гнала их вверх, вниз и по кругу. От безумия охоты у нее выпучились глаза, да так и остались. А когда она вернулась и Сева дал ей любимую хрустелочку, она ее выплюнула.
Одна беда – олени жили в ежевичнике, потому что у них длинные ножки и им пофиг. А у таксы короткие.
Короче, когда спустя два часа веселых танцев по колючкам такса впрыгнула обратно в машину (и сразу стала плюшевой), оказалось, что у нее в кровь исцарапано пузико. Добравшись до дома, Мотя осознала весь ущерб в пятикратном объеме, ужаснулась, и явно успела приготовиться к своему отпеванию.
Ложиться она отказывалась, потому что больно. Сидела, трясясь, или бродила, поджав хвост. Когда ее трогали пальцем, орала ультразвуком, как будто с нее сняли кожу. С похоронным видом лизала все свои ноги поочередно.
Вопреки этому была скручена и замочена в мирамистине.
Заодно я осмотрела раны, добытые в бою, и констатировала, что все они – поверхностные царапины.
Поняв, что я над ней ржу и вообще не верю в ее скорую гибель, Мотя устроила представление “я маленький еврей в гетто”.
Она залезла в свое гнездо на полу, села и стала грустно на нас смотреть. Поняв, что получилось не достаточно душераздирающе, потопталась и скособочила гнездо на бок. Попа таксы выпала из гнезда на холодный пол, гнездо съежилось и неуютно упало на бок, а голову такса отвернула и уткнула в дальнюю стенку темной дырки. И стала так сидеть и тихо слизывать коллоидный гель.
И вот гляжу я на нее – и кажется, она действительно не подозревает о существовании своей второй сущности.