Словесnik

«…И все же это было совсем не так, Мариночка», — сказал отец, с великой мукой все в тех же огромных глазах выслушав несколько стихотворений из «Лебединого стана». «Чтó же — было?» — «Была братоубийственная и самоубийственная война, которую мы вели, не поддержанные народом; было незнание, непонимание нами народа, во имя которого, как нам казалось, мы воевали. Не „мы“, а — лучшие из нас. Остальные воевали только за то, чтобы отнять у народа и вернуть себе отданное ему большевиками — только и всего. Были битвы за „веру, царя и отечество“ и, за них же, расстрелы, виселицы и грабежи». — «Но были — и герои?» — «Были. Только вот народ их героями не признает. Разве что когда-нибудь жертвами…»
«Но как же Вы — Вы, Сереженька…» — «А вот так: представьте себе вокзал военного времени — большую узловую станцию, забитую солдатами, мешочниками, женщинами, детьми, всю эту тревогу, неразбериху, толчею, — все лезут в вагоны, отпихивая и втягивая друг друга… Втянули и тебя, третий звонок, поезд трогается — минутное облегчение, — слава тебе, Господи! — но вдруг узнаешь и со смертным ужасом осознаешь, что в роковой суете попал — впрочем, вместе со многими и многими! — не в тот поезд… Что твой состав ушел с другого пути, что обратного хода нет — рельсы разобраны. Обратно, Мариночка, можно только пешком — по шпалам — всю жизнь…»

После этого разговора был написан Маринин «Рассвет на рельсах».

Из книги «Моя мать Марина Цветаева» Ариадны Эфрон.
А вот гениальные стихи
***
— Где лебеди? — А лебеди ушли.
— А вороны? — А вороны — остались.
— Куда ушли? — Куда и журавли.
— Зачем ушли? — Чтоб крылья не достались.

— А папа где? — Спи, спи, за нами Сон,
Сон на степном коне сейчас приедет.
— Куда возьмет? — На лебединый Дон.
Там у меня — ты знаешь? — белый лебедь...

9 августа 1918 г.

***
Рассвет на рельсах

Покамест день не встал
С его страстями стравленными,
Из сырости и шпал
Россию восстанавливаю.

Из сырости — и свай,
Из сырости — и серости.
Покамест день не встал
И не вмешался стрелочник.

Туман еще щадит,
Еще в холсты запахнутый
Спит ломовой гранит,
Полей не видно шахматных…

Из сырости — и стай…
Еще вестями шалыми
Лжет вороная сталь —
Еще Москва за шпалами!

Так, под упорством глаз —
Владением бесплотнейшим
Какая разлилась
Россия — в три полотнища!

И — шире раскручу!
Невидимыми рельсами
По сырости пущу
Вагоны с погорельцами:

С пропавшими навек
Для Бога и людей!
(Знак: сорок человек
И восемь лошадей).

Так, посредине шпал,
Где даль шлагбаумом выросла,
Из сырости и шпал,
Из сырости — и сирости,

Покамест день не встал
С его страстями стравленными —
Во всю горизонталь
Россию восстанавливаю!

Без низости, без лжи:
Даль — да две рельсы синие…
Эй, вот она! — Держи!
По линиям, по линиям…

12 октября 1922
Марина Цветаева

«Бельгийцам некуда бежать, поэтому мы бежим в себя и рождаем Брейгеля, Магритта, сумасшедших и сюрреалистов», - так в одном из интервью говорил французский шансонье бельгийского происхождения Жак Брель.
К этому списку следует добавить и самого Бреля – некрасивого и безумно обаятельного; саркастичного и невероятно нежного; неуверенного, вечно сомневающегося в себе и в то же время сумевшего сказать: «после меня – во французской песне никого».

🎵 «Y en a qui ont le cœur dehors
Et ne peuvent que l’offrir…»
     («Есть те, у кого открытое сердце,
     И они могут его только подарить…»)

Я все ищу поэта с открытым сердцем. Последним на моей памяти был Борис Рыжий. Дмитрий Воденников, которого я воспринимаю львом в клетке с мартышками, долго переживал: «Где мне найти воздушного одуванчика в себе для тоски?». Рыжий не умолкал ни разу:

Я улыбнусь, махну рукой
подобно Юрию Гагарину,
со лба похмельную испарину
сотру и двину по кривой.

Винты свистят, мотор ревет,
я выхожу на взлет задворками.
Убойными тремя семерками
заряжен чудо-пулемет.

Я в штопор, словно идиот,
вхожу, но выхожу из штопора —
крыло пробитое заштопаю,
пускаюсь заново в полет.

В невероятный черный день
я буду сбит огромным ангелом,
я полыхну зеленым факелом
и рухну в синюю сирень.

В завешанный штанами двор
я выползу из «кукурузника»…
Из шлемофона хлещет музыка,
и слезы застилают взор.


Вроде электролиза, меняющего состав воды, поэзия изменяет человека. И он выходит из поэзии обновлённым - что-то в нем меняется навсегда, потом что мир становится другим. Но именно поэтому поэзия сейчас не нужна - ни обществу, ни власти. Ориентация такая у общества - на стадность. Стадо же ориентируют на командное послушание, а не на образное созерцание. Все упирается в фигуру учителя. Особенно с нынешними программами. В одной же мудрой книге не просто так написано: сейте! Зерна могут попасть куда угодно: на камень, в придорожье, и на добрую почву. Мы не это контролировать не можем, но можем сеять с любовью к «зерну», к своему труду, к ученикам. Перед тем, как читать стихи, я читаю рассказ Геласимова «Нежный возраст». Потом мои ученики нежного возраста смотрят на Ахмадулину и слушают ее. Говоря словами Бродского, «наш эволюционный лингвистический маяк». А то ж потонут

Часто прошу учеников писать письма. Писателям. Литературным героям. Дмитрий Мережковский писал в сборнике «В тихом омуте»: «Кажется иногда, что вся новейшая русская литература есть продолжение своего великого прошлого лишь в том смысле, как загробный мир есть продолжение мира живых. Талантов множество, но все они какие-то призрачные. Словно царство теней, поля Елисейские. И вот на этих полях, среди цветов смерти, пышных пыльных асфоделей, «Письма» Чехова — как смиренный полевой василек или ромашка. Жалобные тени слетаются и, глядя на живой цветок, вспоминают, плачут.
Пусть плачут: может быть, подобно Эвридике, вслед за новым Орфеем найдут они обратный путь — от мертвых к живым».
Письма - как полевые цветы. Почитаем Волошина:

Я люблю усталый шелест
Старых писем, дальних слов...
В них есть запах, в них есть прелесть
Умирающих цветов.

Я люблю узорный почерк -
В нем есть шорох трав сухих.
Быстрых букв знакомый очерк
Тихо шепчет грустный стих.

Мне так близко обаянье
Их усталой красоты...
Это дерева Познанья
Облетевшие цветы.

И вот Надежда Тэффи: «Как хорошо, что люди придумали почту…
Возьмёшь кусочек души, положишь его в
конверт, заклеишь и бросишь его в
другую душу – ждущую и мятущуюся…»

Нет писем - многого нет для ума и сердца. Вообще привычка записывать свои переживания и мысли на бумаге позволяет снизить их остроту - любой психолог подтвердит. Чаще писать от руки – значит столь же часто проявлять свою индивидуальность в форме и размере букв, беглости почерка, расположении текста на странице.
И главное. Мозг дольше остается молодым, потому что в процессе письма задействуются различные зоны мозга, связанные как с мышлением и языком, так и рабочей памятью. То бишь: чем чаще писать от руки, тем больше для мозга дополнительно тренировки.
Письма нужно читать и писать

На перламутровый челнок
Натягивая шелка нити,
О пальцы гибкие, начните
Очаровательный урок!
Приливы и отливы рук…
Однообразные движенья…
Ты заклинаешь, без сомненья,
Какой-то солнечный испуг,
Когда широкая ладонь,
Как раковина, пламенея,
То гаснет, к теням тяготея,
То в розовый уйдет огонь!..

Открытых смыслов у Мандельштама нет. В этом стихотворении необходимо выбрать один из возможных вариантов прочтения двух первых строк — метафорический или неметафорический, то бишь решить для себя, что речь идет или о уроке музыки, вдруг сравниваемом с ткачеством, а точнее - с тканьем, или именно об этом самом тканье. И тогда слово «урок», будучи единственным вносящим музыкальные ассоциации — имеет основным значением «задание на определенный объем работы». Но сравнение не играет особо важной роли, потому что весь контекст распредмечивает оба члена сопоставления при всем огромном значении музыки у Мандельштама. Что до тканья и прядения со всеми их аксессуарами, они составляют в поэтике Мандельштама активный символический ряд. «Приливы и отливы рук» вместе со светом создают вполне самоценное колористическое и динамическое изображение. Тут допустимы аналогии из живописи. И как только все эти картины возникнут - отодвигаются на второй как план, так и персонаж («ты») со своей темой — какое там конкретно действие описывается.
Открытому тематизму - ну никак нет места в мандельштамовском стиле. Если следом прочитать дивную сказку Сергея Козлова «Как оттенить тишину», станет понятнее мандельштамовское тяготение к теням:
«— Ты не на меня смотри, на лес! — И Ёжик побежал снова. — Ну?
— Значит, мне на тебя не смотреть?
— Не смотри.
— Хорошо, — сказал Медвежонок и отвернулся.
— Да зачем ты совсем то отвернулся?
— Ты же сам сказал, чтобы я на тебя не смотрел.
— Нет, ты смотри, только на меня и на лес о д н о в р е м е н н о, понял? Я побегу, а он будет стоять. Я о т т е н ю его неподвижность».
Прямо ком в горле от восторга

Почитали в 6 классе русскую прозу второй половины прошлого века, и теперь по программе предстоит изучение стихотворений Габдуллы Тукая и Кайсына Кулиева, а затем вернуться к Геродоту, от него перейти к Гомеру, от Гомера - к Сервантесу, от благородного Дон Кихота - к Маленькому принцу. Этой кашей кормить не хочется. Тем более, такой апрель на дворе. Почитаем-ка вот это:
ИЗ СУЕВЕРЬЯ
Коробка с красным померанцем —
Моя каморка.
О, не об номера ж мараться
По гроб, до морга!

Я поселился здесь вторично
Из суеверья.
Обоев цвет, как дуб, коричнев
И — пенье двери.

Из рук не выпускал защелки.
Ты вырывалась.
И чуб касался чудной челки
И губ — фиалок.

О неженка, во имя прежних
И в этот раз твой
Наряд щебечет, как подснежник
Апрелю: "Здравствуй!"

Грех думать — ты не из весталок:
Вошла со стулом,
Как с полки, жизнь мою достала
И пыль обдула.

Странное стихотворение Бориса Пастернака. Вроде мажорное. Почему же именно это заглавие у такого весеннего любовного стихотворения? Надо заметить присутствие неожиданных в данном контексте слов «гроб», «морг». Если разложить их на составляющие, с ними перекликаются «померанец», сама «каморка», к тому же коричневые, «как дуб», обои имеют сходство с гробом и каморке (в коей невозможно не вычленить слог «мор»). И вся вот эта мертвенная тема объединяет «Из суеверья» с классическими балладными сюжетами «Леноры», «Людмилы» и прочими теми, в которых жених невесту уводит в могилу. У Пастернака же «невесте» удается оживить жениха, как бы он ни пытался удержать ее в каморке. Тем самым Пастернак добавляет стихотворению и связь со сказочным мотивом «мертвого царевича», оживляемого героиней.
Не на этот ли пласт балладно-сказочных мотивов указывает двукратное упоминание суеверья? Я-то сам не суеверен. А вот шестиклассники…

Если птица залетит в окно,
Это к смерти, люди говорят.
Не пугай приметой. Всё равно
Раньше птиц к нам пули залетят.

Но сегодня, — солнце ли, весна ль —
Прямо с неба в комнату нырнул
Красногрудый, стукнулся в рояль,
Заметался и на шкаф порхнул.

Снегирёк, наверно, молодой!
Еле жив от страха сам, небось,
Ты ко мне со смертью иль с бедой
Залетел, непрошенный мой гость?

За диван забился в уголок.
Всё равно! — к добру ли, не к добру,
Трепетанья птичьего комок,
Жизни дрожь в ладони я беру,

Подношу к раскрытому окну,
Разжимаю руки. Не летишь?
Всё ещё не веришь в глубину?
Вот она! Лети, лети, глупыш!

Смерти вестник, мой недолгий гость,
Ты нисколько не похож на ту,
Что влетает в комнаты, как злость,
Со змеиным свистом на лету.

Это - Наталья Крандиевская-Толстая. Иван Бунин был в восторге от ее стихов: «Она пришла ко мне однажды в морозные сумерки, вся в инее — иней опушил всю ее беличью шапочку, беличий воротник шубки, ресницы, уголки губ — я просто поражен был ее юной прелестью, ее девичьей красотой и восхищен талантливостью ее стихов…»
А она на свою беду влюбилась в корреспондента «Русских Ведомостей» Алексея Толстого, чьи «Чудаки» и «Хромой барин» были весьма популярны.
Они жили вместе долго и счастливо. Но не до конца. Красный граф остался барином во всем. В эмиграции он заслужил прозвище Нотр-Хам де Пари. «Его так трепали, что оставаться в эмиграции было почти невозможно», — писала Надежда Тэффи. Толстые вернулись в Россию. Он - за тремя Сталинскими премиями. Она - за одиночеством в свои 47.
В феврале 1942-го востоковед, профессор Ленинградского университета Александр Болдырев записал в дневнике: «Узнал еще: Наталья Васильевна Толстая (Крандиевская) находится при последних силах. Сын ее Ф. Ф. Волькенштейн лежит во 2-й стадии дистрофии, другой сын — Митя Толстой, знаменитый, упал от слабости на улице, разбил голову, лежит. Преданная их экономка Юлия Ивановна лежит в 3-й стадии дистрофии, но есть надежда, что выживет. Наталья Васильевна, имея возможность уехать, осталась, желая охранять квартиру и чудные свои вещи, замечательную библиотеку Никиты. Только теперь решила что-то продать (когда стены домов заклеены объявлениями о продаже полного быта на ходу!) и должна отбыть». Не отбыла. Алексею Толстому ответила: «И если надо выбирать Судьбу — не обольщусь другою. Утешусь гордою мечтою — за этот город умирать!». Пережила блокаду.
Если на одну чашу весов положить стихотворения Натальи Васильевны, на другую - многотомное собрание сочинений Алексея Толстого, первая в моем понимании перевесит искренностью и дивным переплетением личного и вечного. Все они - о таинстве жизни и тайне смерти.

Я с собой в дорогу дальнюю
Ничего не уношу.
Я в неделю поминальную
Поминанья не прошу.
И оставлю я на память вам
Все, чего не нажила,
Потому что в мире скаредном
Юродивой я слыла...

«Есть лишь два писателя, которые могут довести до сумасшествия. И вы, конечно, догадываетесь, кто: Достоевский и Есенин». Это - Юрий Мамлеев в своих «Крыльях ужаса». Едва ли не самый яркий источник метафизических вдохновений в постсоветской литературе. С Достоевским понятно, от него с ума сходят потому, что делают его своим кумира. Но и в религии можно с ума сойти. А можно и с Кати Кищук!
Но Мамлеев и Есенин?! Думаю, дело не в поэзии, а вот в этом: «Наших предков в беспокоила тайна мироздания, - писал С.А. Есенин в «Ключах Марии». - Они перепробовали почти все двери, ведущие к ней, и оставили нам много прекраснейших ключей и отмычек, которые мы бережно храним в музеях нашей словесной памяти. Разбираясь в узорах нашей мифологической эпики, мы находим целый ряд указаний на то, что человек есть ни больше, ни меньше, как чаша космических обособленностей…»
Вот это Мамлеева не могло не зацепить. Он ведь в своих текстах предстает не как автор, а как миф, живущий в этом тексте. Когда Мамлеев снова оказался после эмиграции в Москве, это сродни было возвращению Одиссея после странствий.
В Мамлееве - метафизически действительность, богатая такими парадоксами, такими гранями свободы, такой глубиной откровений и степенью ужаса, что это все требует долгих возможностей сосредоточиться, продумать все. В каждом пытливом читателе есть дух, недовольный законченными системами, желающий большего, вдохновлённый лишь невозможным, невероятным. Сюжеты Мамлеева - пример того, что случается то, что случиться не может . Даже сказать про это невозможно. Поэтому сказавший все, что он сказал, Мамлеев - интеллектуальное чудо. Что тоже может довести до сумасшествия. Ему самому было сложно: «Когда я после читал свои произведения, я порой сам ужасался, особенно когда работал над "Шатунами". Я сам не верил, что это написал, потому что был в другом состоянии. Когда я из него выходил, то просто приходил в ужас. Потом это состояние стало более привычно… Сторона нечистой силы меня мало интересовала. Меня интересовали прежде всего Бог и человек. Но сдвиги, которые там описываются, — это сдвиги, когда человек хочет выйти за свои пределы, и то, что лежит за пределами человеческого разума. На этом основаны "Шатуны", там описаны фантастические души, поскольку они хотят выйти за пределы возможного».
Юрий Мамлеев поставил важный вопрос: способен дух человека, практически преодолев всю обречённость ли, предопределённость ли своего материального существования, от них освободиться совершенно и выйти за собственные свои пределы? Мы все - в поиске кажущейся стабильности. А он настолько ли существенен, или есть более высокие и куда более важные приоритеты и мотивы? Кто хочет выйти?

Откуда ни возьмись —
как резкий взмах —
Божественная высь
в твоих словах —
как отповедь, верней,
как зов: "за мной!" —
над нежностью моей,
моей, земной.
Куда же мне? На звук!
За речь. За взгляд.
За жизнь. За пальцы рук.
За рай. За ад.
И, тень свою губя
(не так ли?), хоть
за самого себя.
Верней, за плоть.
За сдержанность, запал,
всю боль — верней,
всю лестницу из шпал,
стремянку дней
восставив — поднимусь!
(Не тело — пуст!)
Как эхо, я коснусь
и стоп, и уст.
Звучи же! Меж ветвей,
в глуши, в лесу,
здесь, в памяти твоей,
в любви, внизу
постичь — на самом дне!
не по плечу:
нисходишь ли ко мне,
иль я лечу.

Очень люблю это стихотворение Иосифа Бродского. Он говорил в одном из  интервью  о позиции людей  своего поколения так: «Им действительно выпал отвратительный жребий, всем им  в этом веке, тем, кто имел несчастье родиться в двадцатые и тридцатые годы, –  война  и  все  прочее.  Все  равно  я  думаю,  что  некоторые  из  них  слишком  носились  со  своими  несчастьями  и  катастрофами.  Они  в  каком-то  смысле  преуспевали за счет этого, они строили вокруг этого свою идентичность… Ведь  идентичность  поэта  должна  строиться  скорее  на  строфах,  а  не  на  катастрофах…» Этой вот сосредоточенности на своих несчастьях  Бродский  противопоставлял  позицию  сдержанности,  которую  считал  унаследованной  от  Ахматовой:  «Главный  урок,  воспринятый  мною  от  знакомства  с Ахматовой как  с  человеком  и  как  с  поэтом,  –  это  урок  сдержанности – сдержанности по отношению ко всему, что с тобой происходит  – как приятное, так и неприятное. Этот урок я усвоил, думаю, на всю жизнь. В этом смысле я действительно ее ученик. Во всех остальных я не сказал  бы  этого;  но  в  этом  отношении  –  и  оно  решающее  –  я  вполне  достойный  ее  ученик».
А теперь - в «Подвал памяти» Ахматовой:

Но сущий вздор, что я живу грустя
И что меня воспоминанье точит.
Не часто я у памяти в гостях,
Да и она меня всегда морочит.

Вот идентичность поэта.

На переменах мои ученики иногда устраивают чаепитие. Время от времени оно становится безумным. Одного из учеников называют соней. Он же слышит «Соня».
«– Сейчас, право, не знаю, сударыня, – отвечала Алиса робко. – Я знаю, кем я была сегодня утром, когда проснулась, но с тех пор я уже несколько раз менялась».
Узнали «Алису в стране чудес»? Героиня называет Гусеницу сударыней. Хотя в оригинале эта фраза выглядит вот так:
«I can't explain MYSELF, I'm afraid, sir' said Alice, 'because I'm not myself, you see».
Она обращается к этому персонажу «сэр ». Гусеница - ОН!
То же самое касается и Сони, которая при «безумном чаепитии» крепко спала, а Болванщик и Заяц облокотились на нее, словно на подушку, и разговаривали через ее голову. В то же время в оригинале Соня крепко спал и облокачивались на НЕГО Заяц с Болванщиком, потому что Соня - мальчик. И в трех из шести переводов он - мыш. Даже Набоков сделал Соню мышью.
А тут выяснилось, что в отряде грызунов есть семейство соневых. Ну это примерно Миша-медведь. У Кэрролла Соня периодически находился в чайнике. Тут все просто: дети времен Викторианской Англии содержали сонь в качестве домашних животных в чайниках, заполнявшихся травой и сеном. Сеном запастись, что ли?

Перед глазами - финал фильма «Долгая счастливая жизнь». Виктор с Леной пошли перекусить в кафе. Там он набрал еды, чтобы подольше все это они ели, взял водки. Выпил с Леной и пошел вроде бы позвонить. А сам схватил в гостинице рюкзак с вещами и - бежать на автобус до аэропорта. Удачно оторвался. А тут и автобус подошел. Сел к окну, и пока ехали - смотрел на реку. А по реке той плыла баржа, а на корме баржи девушка играла на гармошке. Очень длинная сцена с этой баржой. Гениальная сцена.
Чтобы понять - к чему тут баржа, без Шпаликова не обойтись. В крайнем случае, почитать сценарий. Эта баржа, по Шпаликову, - реальное выражение счастья, он сам не прочь бы плыть на этой барже куда глаза глядят и играть на гармошке. Вот сценарий:
«Виктор смотрел в окно на проплывающую мимо баржу, он вдруг с отчетливостью представил себе, ... что всё самое лучшее еще предстоит где-то там, в других местах и городах, где он еще не был, но еще побывает, наверное, и с ним произойдет, случится то самое главное и важное, что должно случиться в жизни каждого человека, и он был убежден в этом, хотя терял он каждый раз гораздо больше, чем находил».
Виктор - это он сам Шпаликов и есть. И все правильные слова, что Виктор говорит Лене - это романтические мысли самого Шпаликова. Свободного человека, все имущество которого - в рюкзаке за плечом. Но штука в том, что играет главного героя Кирилл Лавров. А Лавров - не Шпаликов. Лавров и Гулая - это фальшь. И Лавров эту фальшь сыграл гениально. Он сыграл человека, который никогда не будет вместе с Леной. Это сам Шпаликов и объяснил в дневнике:
«Мне не нужна женщина — друг по и перу, товарищ по жизни и собеседник — ничего этого мне не нужно. Мне нужна просто женщина, которую я не знаю даже по имени и через день забуду в лицо. Лучше всего так. Лучше не пытаться рассмотреть человека до конца, это такое дерьмо или такая глупость, причем это всегда невесело. И да здравствует благородный разврат всех форм». И еще: «Все обстоит таким образом: делать нечего на земле, и все ужасно скучают. Сначала живут по одному, постепенно сатанея. Потом нужно жить с кем-то и тоже сатанеть. Неужели всё так?»
Такая жизнь - с
двумя сторонами медали: красивая надуманная «мертвая» жизнь в нафталиновых декорациях театра (фальшь персонажей «Вишневого сада») и реальная жизнь, исполненная разочарований и одиночества отдельно взятой души.
Эта фальшь и фатальное расхождение с реальной жизнью и толкнули Геннадия Шпаликова на побег из этой фальшивой реальности, замкнув круг жизни реальной петлёй. И они вынудили сделать то же самое десяток лет спустя и Инну Гулая. Не стерпели фальши

«Курокрад недавний и словоблуд, комиссар  лесов  и  дорог  округи, вошел ночью к работнице погибавшей фермы и  недававшуюся  заколол  штыком  в сердце. Нашли свою мать со штыком проснувшиеся с зарею дети... Пели  по  ней панихиду бабы, кричали при белом свете с  обиды  за  трудовую  сестру  свою, требовали к суду убийцу. Ответили бабам - пулеметом. Ушел от суда  вихлястый курокрад Гришка - комиссарить дальше». Это - «Солнце мертвых» Ивана Шмелева. Я не могу назвать этот текст повестью или романом. Это - реквием. Вряд ли кто-то отважится обсуждать его со школьниками. Это страшно читать. Но есть текст, который школьникам нужен для понимания того, что такое Русский исход:

Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо -
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.

Это самое известное стихотворение русского поэта Николая Туроверова. Ему, казачьему офицеру, было всего 20 лет, когда вместе с тысячами других воинов он покинул Родину, уходя на пароходе из Севастополя. Туроверов был свидетелем страшного зрелища, когда кони бросились в воду, чтобы поплыть за кораблем... А казаки и офицеры стреляли по ним - не сумев вынести трагическую сцену, устроили другую. Так всходило Солнце мертвых

Александр Володин часто повторял слово "стыд". Причем во множественном числе: "стыды".
Как-то запутались мы теперь с этим словом. Стыдно, дескать, стыдиться, гордиться надо собой. Главный слоган: «Не надо заморачиваться!..»
Володин же говорил: «Я всю жизнь терзаюсь своими ошибками и стыдами...» Самое же известное его стихотворение начинается с заклинания: «Простите, простите, простите меня!..»
Свои стихи он избегал печатать, просто дарил своим любимым актерам: Наталье Гундаревой, Станиславу Любшину, Алисе Фрейндлих.
Есть у Володина и стихи, посвященные Сергею Юрскому.
Они были друзьями. Так друг друга и звали: Сережа, Саша.
Сергей Юрьевич написал «Монолог об Александре Володине». Юрский не раз читал его стихи на своих выступлениях, включая сцену зала Чайковского. «Я помню, что делалось с залом, помню, как зал Чайковского - целый зал - как бы захлебнулся от новизны и точности не выраженного собственного чувства. Вот это володинские стихи и это мой опыт их прочтения...»
После смерти друга Юрский написал послесловие к своему монологу: «Я никогда не говорил с Сашей о Боге и даже не подозреваю, верующий он или нет. Но Володин - один из самых святых людей, которых я знал в жизни... Я не представляю, как бы смотрел на мир Саша сейчас и как бы мир смотрел на него. Я не представляю, как бы сейчас играли его пьесы. Театр совсем отошел от естественности, а он... он выражал простую и высокую сущность человека. Но и человек изменился. Да, за эти несколько лет человек стал неузнаваем...»
«Стыдно быть несчастливым...» - это володинская строка. Это не для убеждения других. Он просто хотел быть счастливым в мире, располагавшем к другому. А внутри него неизменно жило ощущение вины. Он дарил свои книжки, надписывая кривым почерком гения: «Простите меня за то, что во мне не так...»

Я побежден самим собой. Устал. И небо угасает. Пора уже, пора… Постой! Вгляделся вдаль — а там светает!
Свой крест все тяжелей нести. А память свод грехов листает. Жизнь прожита, почти, Почти… Вперед вгляжусь — а там светает!
Прошли и высохли дожди, Снег падает и снова тает. Казалось, темень впереди. Но вот вгляжусь — а там светает!

Любимая, — молвы слащавой,
Как угля, вездесуща гарь.
А ты — подспудной тайной славы
Засасывающий словарь.

А слава — почвенная тяга.
О, если б я прямей возник!
Но пусть и так, — не как бродяга,
Родным войду в родной язык.

Теперь не сверстники поэтов,
Вся ширь проселков, меж и лех
Рифмует с Лермонтовым лето
И с Пушкиным гусей и снег.

И я б хотел, чтоб после смерти,
Как мы замкнемся и уйдем,
Тесней, чем сердце и предсердье,
Зарифмовали нас вдвоем.

Чтоб мы согласья сочетаньем
Застлали слух кому-нибудь
Всем тем, что сами пьем и тянем
И будем ртами трав тянуть.

Об этом гениальном стихотворении Бориса Пастернака можно говорить часами. Коротко о теме. Слава, вопреки обычному представлению о ней, определяется не как возвышение, а как укоренение, "почвенная тяга". Соответственно поэты приравниваются к природным стихиям, с которыми. КАК БЫ рифмуются их имена. Теперь об именах. С Пушкиным все ясно: тут просто отсылка к «Евгению Онегину»: «на красных лапках гусь тяжелый, задумав плыть по лону вод, ступает бережно на лед».
У Лермонтова неужели всюду лето? Да! Это незаметно, потому что лето у Лермонтова - неизменный фон. У него ни единого зимнего стихотворения, ни даже намека на вьюгу, никаких там мглистых вечеров и морозных утр. Одна всего одетая ризой сыпучего снега одинокая сосна, и та - в переводе из Гейне, тоскующая по «далекой пустыне», «горючему утесу» и «прекрасной пальме». То бишь - по лету.

У каждого времени - своя риторика. Фронтмен группы «25/17» Андрей Бледный рассказывал, как познакомился с Захаром Прилепиным. Тот спросил рэпера: «Ты за кого бы был в 1917?» Бледный ответил: «За веру, царя и Отечество». Писатель: «Тогда бы мы тебя расстреляли». Бледный: «Или мы тебя первыми». Так и подружились.
Маргарита Симоньян дружить вряд ли умеет. Сначала она выкладывает в своем канале этот отрывок: «- Земное правосудие часто бывает бессильно, - воскликнул я, - но я умоляю правосудие небесное, умоляю справедливую жизнь, которая никогда не прощает, умоляю все высшие законы, под властью которых живет человек, - да не избежит виновный заслуженной им беспощадной кары! кары!» Леонид Андреев, да. «Мои записки». На следующий день - стихотворение К. Симонова «Если дорог тебе твой дом». Кары просить убийцам - это естественно. Только сначала разобраться, чьи это слова в тексте Андреева.
Вот весь контекст:
«В тоске и гневе я поднялся с кресла и, выпрямившись во весь рост, воскликнул:
- Земное правосудие часто бывает бессильно, - воскликнул я, - но я умоляю правосудие небесное, умоляю справедливую жизнь, которая никогда не прощает, умоляю все высшие законы, под властью которых живет человек, - да не избежит виновный заслуженной им беспощадной кары! кары!
Потрясенные моими рыданиями слушатели тут же выразили пылкую готовность хлопотать о моем освобождении и хоть отчасти искупить этим нанесенную мне несправедливость. Я же, попросив извинения, удалился к себе в камеру».
В «Моих записках» Леонид Андреев разработал принципы, кои и
легли в основу поэтики сюрреализма и постмодернизма: отказ от идеи бинарных оппозиций, радикальный плюрализм, тотальная
игра.
С помощью симулякров автор тонко играет с
читателем, оказывая на него максимально сильное воздействие.
Андреев и Симонов не стыкуются. Прилепина и Бледного взгляды не развели. Они вместе проводят фестивали, благодаря которым огромная земля за Уралом продолжает инкорпорировать в культурное пространство страны свои таланты, идеи, художественные находки. Искать чужих среди своих - последнее дело. Академик Лихачев писал: «Глупый не любит умного, необразованный образованного, невоспитанный воспитанного и т. д. И все это прикрываясь какой-нибудь фразой: „Я человек простой…“, „я не люблю мудрствований“, „я прожил свою жизнь и без этого“, „все это от лукавого“... А в душе ненависть, зависть, чувство собственной неполноценности».
Не столь важно, какой враг. Важнее, какие мы. Надо слушать группу «Пикник»: «Ничего, ничего не бойся / Ни огня, ни звенящую тень. / Утром кровью своей умойся / И встряхни расцветающий день...»
На длинной дистанции свет побеждает тьму. Всегда

Так сейчас выглядит сайт группы «Пикник».

Избавь меня
Избавь меня от зрелища пустого края
чаши той
в которой нет монеты
милости Твоей
Сейчас, сейчас,
Когда кругом темнеют падая
Лохмотья осязаемых от яркости знамён
Мгновенье сжатых век
Наверно это лучшее мгновение прекрасное
О если бы я видел не мигая
Славы Твоей цветочную лужу
И пруд и ручей дорогой незабудок
Поток
Теперь гремит разматывая цепь
Молотобоец-звездочет
А эти здесь
Вокруг стоят боясь дрожат и словно ждут
известия
Теперь час губ которые молчат
Должно быть совершенный час безмолвно
сжатых губ
О если бы воздух мой
Мог плавить воск среди цветов златой
Я бы с ними плыл
Над звёздами гудящим парусом
И долго тяжко мёд их лил дождём
В эти вязкие поля
Тогда земля бы стала кружкой у
протянутой руки
Но Ты – какое серебро сам положил чтобы
горело в
тесный круг?
Какую рыбу кинул нищим в это масло ради
мук?
Ты это Ты
Но только как Ты отдал нам побег святой
древесный мост на берег
близости Твоей?
Здесь был он взят и срезан сухо
Здесь меня избавь.

Анри Волохонский. Молитва святого Франциска Ассисского из поэмы «Фома»

Снова об идиллии

САД
О, как ты пуст и нем!
В осенней полумгле
сколь призрачно царит прозрачность сада,
Где листья приближаются к земле
великим тяготением распада.
О, как ты нем!
Ужель твоя судьба
в моей судьбе угадывает вызов,
и гул плодов, покинувших тебя,
как гул колоколов, тебе не близок?
Великий сад!
Даруй моим словам
стволов круженье, истины круженье,
где я бреду к изогнутым ветвям
в паденье листьев, в сумрак вожделенья.
О, как дожить
до будущей весны
твоим стволам, душе моей печально,
когда плоды твои унесены,
и только пустота твоя реальна.
Нет, уезжать!
Пускай когда-нибудь
меня влекут громадные вагоны.
Мой дольний путь и твой высокий путь -
теперь они тождественно огромны.
Прощай, мой сад!
Надолго ль?.. Навсегда.
Храни в себе молчание рассвета,
великий сад, роняющий года
на горькую идиллию поэта.

Иосиф Бродский написал это в 20 лет. Через 27 лет в своей Нобелевской речи он сказал: «Иосиф Бродский в своей Нобелевской речи
заметил: «Человек принимается за стихотворения по разным
соображениям: чтоб завоевать сердце возлюбленной, чтоб выразить свое отношение к окружающей его реальности, будь то
пейзаж или государство, чтоб запечатлеть душевное состояние,
в котором он в данный момент находится, чтоб оставить — как
он думает в эту минуту — след на земле».
В 1960 Бродский уже оставил свой след. «Сад» - это будущие печали в тождественности с осенней метаморфозой сада с падающими
листьями деревьев. Листья - как годы поэта. Уходят безвозвратно

О. Чухонцеву

Мне приснилось, что все мы сидим за столом,
В полублеск облачась, в полумрак,
И накрыт он в саду, и бутыли с вином,
И цветы, и прохлада в обнимку с теплом,
И читает стихи Пастернак.
С выраженьем, по-детски, старательней, чем
Это принято, чуть захмелев,
И смеемся, и так это нравится всем,
Только Лермонтов: "Чур, — говорит, — без поэм!
Без поэм и вступления в Леф!"
А туда, где сидит Председатель, взглянуть...
Но, свалившись на стол с лепестка,
Жук пускается в долгий по скатерти путь...
Кто-то встал, кто-то голову клонит на грудь,
Кто-то бедного ловит жука.
И так хочется мне посмотреть хоть разок
На того, кто... Но тень всякий раз
Заслоняет его или чей-то висок,
И последняя ласточка наискосок
Пронеслась, чуть не врезавшись в нас...

Именно после публикации этих строк Александра Кушнера появились резкие по тону «Заметки на полях стихотворений Кушнера» В. Гандельсмана: «После таких «стихов» напрашивается вопрос: кто уполномочил Кушнера быть на страже русской словесности? Что за всплескивание ручками: а вы почитайте Анненского, Баратынского, Фета…»
Гандельсман резок потому, что противится аристократизму Кушнера.
Дело в том, что Кушнер, сделав свой эстетический выбор, не оставил идиллическому сознанию вопросов неразрешимых. Для того, чтобы их неразрешимость принять и понять, нужно идиллическую условность разрушить. Кушнер этого не делает. Его дидактизм — он этой, идиллической, природы, порой смягчённый некоторой иронией, а порой — нет. Такая вот жанровая линия, живёт себе своей жизнью, выводя в противоположную от «кладбищенской» элегии сторону. А в контексте беседы о поэтическом бессмертии идиллия очерчивает круг своих, словно забывая про то, что «точное слово» где хочет, там и дышит.
У Кушнера роль аристократа в поэзии, но в плане идиллии и элегии аристократизм этот обретает противоположное значение. В идиллии аристократизм - это родовая принадлежность к кругу избранных, в элегии — всего-то способность говорить с каждым на его языке, своего лица не теряя. Парадокс кушнеровской поэтики в том, что она в обоих смыслах аристократична. Готов согласиться с иными значениями, потому что Кушнер разрастается, что им самим любимый кустарник, — в разные стороны одновременно