белка в колесе сансары

А вы? Какие неожиданные навыки вы приобрели за последнее время? Я вот неловко укладываю в себе ещё один.

Выдраила ванную зубной щеткой. Тоже навык, но сейчас не о нём. Собственные обсессивно-компульсивные досуги уже не оставляют меня в недоумении. Более того, теперь я планирую их в специальном планнере, широким повелительным жестом перечёркивая всё, чем был испещрён квадратик «выходного дня». Тоже новый навык, но сейчас не о нём.

Стресс, — рассказывает в лекции Женя Тимонова, например, — это реакция на недостаток контроля и предсказуемости. Справляться с ним можно пробовать ровнёхонько от противного — то есть увеличением контроля и предсказуемости. Ну а когда мир в полном составе катится к хуям, каким образом можно выдать своему мозгу, захлебывающемуся в кортизоле, пару часов передышки? С помощью зубной щётки, монотонных движений и остервенелой злости ко всякой там бляцкой чёрной плесени, например.

Я оставила на потом накопившиеся дела. Дела, выполнение которых как будто бы в долгосрочной перспективе обеспечило гораздо больше контроля и предсказуемости. Дела, выполнение которых как будто бы принесло гораздо более стабильное облегчение от нависших дедлайнов. Я щедро, с пониманием происходящего, но без самоосуждения позволила себе уйти в манкую иллюзию тех самых контроля и предсказуемости, в давешнее зыбкое небытие с острым запахом хлора. Намываешь — становится чище. Результат зависит от инвестированных усилий, мало что может вмешаться и помешать. Тоже новый навык, но сейчас не о нём.

Я тёрла, тёрла усыпанный чёрными пятнами герметик, затирку в швах между кафелем и кафель. Застывшие в одном положении пальцы правой потеряли чувствительность. Вместе с ними занемело, покалывая надвигающейся болью что-то внутри.

Впервые за последние несколько дней я не думала о той девушке в кузове джипа террористов, не думала об острых позвоночках на её голой беззащитной спине, о сломанных ногах, о бессильно рассыпавшихся волосах на неестественно повернутой шее, о том, жива ли она, и если жива, хочет и может ли она таковою быть. Не думала о тех ебучих желчных комментаторах, видящих в бессмысленной жестокости против слабых и неспособных защитить себя справедливое возмездие за хер знает что.

За последнее время я научилась ненавидеть. Вот я сейчас о чём. Ненавидеть до жжения в солнечном сплетении и уголках глаз. Ненавидеть всю эту чёрную плесень, расползающуюся по планете — далеко за пределами поверхностей патагонского сарая, ставшего моим очередным временным домом. Люто, неистово ненавидеть.

Теперь было бы дельно как-то научиться с этим жить.

Чтош. Шелестнём стопкой неопубликованных страниц и незаметно перенесёмся сквозь весну, лето и осень, мать его, двадцать второго.

Пролистаем, не успев выхватить ни словечка, главы, действия которых разворачиваются в вязком балканском зное, бесконечном трансатлантическом перелёте и сизом бразильском бризе.

Пропустим даже вполне историческое возвращение в Чили и следом ещё четыре месяца, когда не происходит вроде бы ничего (кроме тектонических, блдь, сдвигов внутри).

Всё оно — потом или вовсе никогда, братка. А сейчас устраивай свой уставший зад в соседней семи-каме, опускай спинку сиденья и натягивай плед под подбородок. Вот контролер уже заканчивает свой неожиданный стендап, мы с тобой понимающе почти хором тянем «латииииина», весь автобус хохочет и аплодирует, гаснет свет, за окном копошатся тени.

Если всматриваться в ночь до рези в глазах, в какой-то момент из черноты выступят силуэты этих ебически древних, гигантских каменючищ, и, может быть, даже всех наших предыдущих пробросов через Анды.

Помнишь? С нами ещё всегда была такая терпкая, как мальбек, грусть — по очередной уже тогда прошлой жизни, которую довелось прожить. И ещё была такая пугливая, как гуанако, благодарность — себе и всяким там обстоятельствам, приведшим в ту точку, тыщах в четырёх над уровнем моря.

Чу, где они нынче? Я б с ними скоротала ночку-другую по серпантинам — теперь чувства куда сложнее. Настолько, что писать о них не получается слишком долго. Но этот ночной перевал через Анды, братка, он щекочет столько всего ностальгического, что сегодня не выходит не отстукивать буковками километры. Ведь сегодня мы снова проснемся в Аргентине. Это ощущается как чото пиздецки значимое.

А ты как?

Или там по узкой шахте за ним мчится пламя взрыва. На деле же я неловко металась по нотариусам и страховщикам, поджидала у обменников граждан, продающих доллары, сжимала в потных ладонях деньги, покупала справки, неумело пихала в окошки подарки административным лицам, роняла чемоданы в грязь, бежала, взмыливаясь, по Пулково, седела от вопросов погранцов, шлепала к гейту в ботинке с отклеившейся подошвой, неуклюже заводила разговоры с парой девчонок в зале ожидания, потому что чувствовала себя ужасно одиноко, и вытирала сопли рукавом, наконец-то по-детски разревевшись, когда огни Петербурга скрылись под облаками.

И потом всё. Всё осталось там внизу. Всё, что я называла своим домом, своей жизнью. А мы улетели.

Какие дела у меня? Снова вписалась в две работы. Не люблю такое, но умеюпрактикую.

В среднем уже к четвергу пригребаю в режиме «добей меня комрад», а выходные особо не выходные. Всё бы ничего, но ещё ведь есть теперь Уюни, и это отдельная ваще глава.

(Салар де) Уюни — одна из самых страстных мечт, которая тащила меня в Латину и которая не сбылась. Всё время, — будучи в соседних Перу и Чили, — я откладывала Боливию. Хотя этот их космос на Земле чуть ли не снился. А мне надо было то здоровье поправить. То испанский ещё подтянуть. То ресурса на бедную и суетную страну подкопить. Потом случилась корона, ну и всё остальное. И Уюни не случилось.

Прошёл почти год. В Питере всё на своём пути сдувал апрель. Британский пожарный на оранжевом УАЗе (который он, кстати, сменял на «буханку») слал мне фотографии с солончаками, кактусами и фламинго. Я же вовсю уже ждала того поезда, который изменит всё. В том поезде аж, блдь, из Перми, сплошь благодаря Лизе, приехал Уюни. Борзой по породе и складу характера гавнюк. Мой новый компаньон, мои бессонные ночи, мои слёзы отчаянья и всё моё нутро, замирающее от самой безусловной в жизни любви.

Что сказать, там всегда ныла дырка в форме собаки — у меня в сердце. И это тоже была мечта, которую откладывала, ровно как Боливию. Сначала пусть то, сё. С момента возвращения я примеряла идею, решалась. А в конце апреля умер дедушка. И странным образом это поставило точку в предложении «щену быть».

И понеслась. Пожалуй, дела ответственнее, чем воспитание тревожного и ранимого пёсы, мне делать ещё не доводилось. Короче, по ощущениям работы сейчас все четыре.

Вот причина, почему та чуточка свободного времени, которая со мной нынче приключается, проходит в позе обдолбанной морской звезды и немножко размышлениях. Столько всего нафинализировала, разложила, что хочу попробовать записать.

А ведь всё песня та. Где Фил Коллинз на барабанах. Мне ее папа принёс. А я уж ее разнесла, как средневековые французы сифилис. Но, главное, песня вызвала в нашем танцевальном ансамбле необычайный творческий подъем.
⠀
Совет держали у меня. Светка, Инка, я, Фил Коллинз и ещё вся хореографическая труппа Милен Фармер. Мы частенько собирались этим составом, — только вот прежде без старины Фила — и смотрели на видике затёртый концерт 97 года в Берси.

Так рождалась наша знаменитая провокационная хореография. В процессе адаптации подтанцовок канадской дивы. К реалиям трехметровой сцены гимназии №1 города Бугуруслан. Приходилось также принимать некоторую неуместность лифчиков из органзы, страз и парижского духа свободы. Жизнь творца в глубинке никогда не была лёгкой, чоу.
⠀
В тот раз готовить номер начали с главного. Нужны были белые перчатки по локоть. Чтобы дядя Юра, светотехник из ДК «Юбилейный», где планировался ГАЛА-КОНЦЕРТ (не хуй собачий), тоже смог развернуться.
⠀
Это были времена, когда мы все узнавали, до чего техника дошла. Джинсы-клёш были предельно низкие, а белые трусы-стринги — невероятно модные. Последние из-под первых светились в ночи дискотек, ровно огни взлётно-посадочных. Так и появилась идея.
⠀
Сделаем акцент на руках, решили мы. Выйдем на сцену «Юбилейного» в полной темноте. Дядя Юра врубит ультрафиолет, а мы будем плавно и синхронно двигать руками в белых перчатках. А когда Фил сядет за барабаны, будет белоперчаточная кульминация. Чувствуете, братцы, уже узкие места?
⠀
Белые атласные перчатки по локоть — не самый популярный артикул в уездах 90х. Шитьё аксессуаров на свои руки мы взяли в свои руки. Нас ещё хоровичка направила к своей маме, занимавшейся некогда костюмами для местного драмтеатра. Судя по батальону бутылок в сенях, костюмами и вообще чем бы то ни было она давно не занималась. Но с перчатками нас выручила. Предложила не морочиться с пальцами, а сделать петельку через средний.
⠀
Я думаю, мы ещё с тканью ошиблись. Плащевка шуршала, не облегала, и резинки пришлось по кромке вставить.
⠀
Но перчатки вышли на славу. Если бы были нарукавниками для мороженщика.
⠀
С плавной синхронностью движений тоже не всё прошло гладко.

Зато белые палки светились в воздухе на ура.

Получилось такое славное шоу словно бы немного пьяных, но очень вдохновленных гаишников.

I can feel it coming in the air tonight, oh lord.
⠀
Цимес истории в том, что мы потом ещё много танцев поставили. И станцевали. Не сдались, понимаете. Не разуверились в себе. Делали, что любили.

И вы, братцы, топите дальше.

Валера, едва возникнув на горизонте, полностью подчинил себе мою жизнь.
⠀
Это не самое страшное. Самое страшное, что Валера — ёлка. И свой генетический материал он репрезентует, прямо скажем, спустя рукава.
⠀
Сам Валера походу считает себя гордым потомком чилийских араукарий.
⠀
Смешной дурашка. В Чили араукарии роскошны. В псковских глиняных горшках араукарии — как Валера. А как, кстати, Валера?
— Привет, Сири? Араук...
— Араукария гибнет господи?
— М, теперь многое в наших больных отношениях проясняется.
⠀
Чистая правда, господи. Валера гибнет беспрестанно. Вот я сейчас это пишу, а Валера гибнет, шельмец. От недостатка воды. От избытка воды. От слишком горячих батарей. От слишком холодных батарей.
⠀
Я на подхвате. Если в квартире душно, я не открываю балкон, а иду дышать в парк. Валера не любит сквозняки. Если ветер пронёс мимо окон ростральную колонну, я не наслаждаюсь балтийским бризом, а клею малярный скотч вдоль рам. Валера не любит сквозняки же.
⠀
Так и живём. Я — посвятив себя войне со сквозняками, Валера — выёбываясь на подоконнике. Кстати, если с подоконника и сквозняка Валеру убрать, он выёбывается вдвойне. От стресса, видишь ли, теперь.
⠀
О моем стрессе, понятно, никто не спрашивает. И ничего не объясняет. Просыпаешься славным утром, а Валера фактом по лицу — устал, сил нет, пусть ветки теперь вот так висят. И я такая, мамочки, если араукария опустила ветки, она их никогда уже не поднимет, привет, сири, ааа, японские удобрения на пихтовом экстракте.
⠀
Или вот тоналка. Причём тут тоналка? В том-то и дело — вообще не причём. В декабре кончилась. Что я обнаружила себя заказывающей на озоне на последние деньги? Трехспекторную фитолампу. И гумус. Чорт возьми, я знаю, что такое гумус!
⠀
Ночи я провожу с ютуб-звёздами садоводства.
⠀
— Попробуйте подвязать каждую веточку, использовав палочки и инженерную смекалку.
⠀
К восходу над подоконником вздымается многоуровневая конструкция из шпажек и инженерной смекалки. Я коршуном слежу за Валериной реабилитацией. Вот-вот, сейчас Валера воспрянет. Валере похуй. Единственное, ради чего Валера живет, походу, чтобы трепать мне нервы.
⠀
Почему я всё ещё в этих отношениях? Потому что Валера меня развивает, — объясняю самой себе. А бог не даёт испытаний не по силам.

Аккордеон, — накидала бабуля одним словом верный путь к успеху.
В любой компании, — добавила она горячо.
Растянешь меха, все кавалеры твои, — выложила она козырной туз.
⠀
В картах, кавалерах, а значит и жизни, бабуля явно знала толк. Это у нас вообще семейное. Вертеть любые доводы на своей бескомпромиссности, когда знаешь в чём-то толк.
⠀
Вот и я стояла на своём. Мне хотелось пианино.
⠀
Меня можно было понять. По крайней мере, я себя понимала отлично. Аккордеон пришлось бы на занятия носить. Подростку в 90-х аксессуар-аккордеон был решительно не в кассу. И хоть подростком в 90-х я ещё не стала, но уже чутко улавливала веянья. Веяло, что за аккордеон можно отхватить в бубен. В те времена на улицах признавались в любви к музыке чёрной краской. Безопаснее всего было писать «onyx». А академическую музыкальность — держать дома.
⠀
Пианино вписывалось в этот план.
⠀
Пианино не вписывается в наш метраж, — сказала мама.
⠀
То была неправда. Да, стены в квартире стояли плечом к плечу, но метраж вмещал. Две комнаты, двух родителей, двух спиногрызов, одну собаку-боксёра и ещё кой-какой потенциал. Правда, места не оставалось ни ванной, ни туалету. Но они и не претендовали. Ванна расположилась у бабули с дедулей. Туалет смелым архитектурным решением расположился на улице. А вот в зале, помимо гостиной, родительской спальни и постоянной экспозиции хрусталя, вскоре расположилось огроменное антикварное фортепиано. Аж с медными канделябрами.
⠀
Истории, согласно которой столь яркий инструмент был куплен в столь уездном городе, я не помню. Как и последующие семь лет гамм и Гедике. Всё сгинуло в сиреневом тумане просранного отрочества, в общем.
⠀
Зато я помню в деталях каждый раз за пианино после музыкалки. Он же один был, тот раз.
⠀
Так в мою жизнь пришли рифы и баррэ, неизбывный блюз и дрянной бренди, дешёвые мотели и прелестные бесстыдницы. Вернее, сначала пришёл дедушка с новенькой гитарой, а потом всё остальное. Но это уже совсем другая история.

Вот отсюда всё и начиналось, — сказал рыжий водитель белого соляриса. Мы с Валерией напряжённо следили за его мыслью и пейзажем по правому борту.
Мимо летело тоскливое здание Пулково-1. Всем в ситимобиле было ясно, что начиналось отсюда множество ахуительных историй.

Водитель поерзал, словно устраиваясь поудобнее на этой ностальгической волне. Он мечтательно сощурился и продолжил.

— Бывало очень смешно раньше, когда люди заказывали такси в новый терминал, а прилетали сюда.

Мы помолчали с заднего сиденья. Мы представляли, как они смеялись, те люди. В этом терминале.

В разговор вклинился самый узнаваемый в стране женский голос.

— Вы ушли с маршрута. Маршрут построен. До международного аэропорта Пулково остался миллион километров.

— Я тут решил объехать, там всё красное, — словно бы извинился за неё рыжий. Мы покивали. Валерия ещё добавила что-то про свою в целом неспешность навстречу Дагестану. Эта же неспешность была и в её пальчиках, смахивающих по экрану.

— Мама звонит. Я, кстати, своим ещё никому не сказала. Что в Дагестан лечу, — пояснила она.

Говорю же, неспешная.

Словно в продолжение жаркой дискуссии, которой никто не заметил, водитель воскликнул.

— Да-да! Так значит, в Дагестан летите. Через коучсерфинг вписываться, значит.

А больше он ничего и не сказал. Вообще столь завершённого по смыслу суждения мне давненько не приходилось слышать.
Ни прибавить, ни убавить ведь вот.

Эстафетная палка диалога полежала без дела. Я не выдержала повисших в воздухе сомнений и рассказала, какой успешный опыт коучсерфинга у меня был в Африке.

За окном проносилась промзона нового аэропорта. Мы все чувствовали, что больше слова не нужны. Чтобы не разрушить эту магию момента. Царило редкое взаимопонимание. Все трое в деталях знали, кто о ком чо думает.

— Счастливого полёта, — сказал водитель с некоторым облегчением, тыкая в завершение поездки.

Мы смилостивились — вышли из такси и перестали трясти основы его мироздания.

Нам предстояло начать пару ахуительных историй из Пулково-2.