24 марта 2024 (日)
Времени, кажется, около трёх часов дня.
Открываю жалюзи и смотрю на серый день за окном. Дождь этой весной как будто решил не заканчиваться.
Последние несколько дней я провела в непрекращающейся головной боли. Особенно досадно то, что провела я их на горнолыжном курорте на севере Хонсю, в доме с прекрасным видом, куда уехала в намерении хотя бы совсем недолгое время по-настоящему ничего не делать.
Я действительно ничего не делала. Просто лежала и стонала от боли.
Трое суток подряд.
Выхожу на улицу с мыслью о том, что иногда надо просто, без всякой цели, куда-то идти. Открываю зонт и иду до соседней станции. Спускаюсь в метро, сажусь в поезд. Доезжаю до станции Shibuya, захожу в магазин Adidas и покупаю беговые кроссовки, они вроде были мне нужны. А затем, чуть не забыв их на кассе, иду вверх по улице Dogenzaka, сворачиваю в один из переулков и захожу в недавно открывшийся бар, название которого не помню.
Внутри шумно, за стойкой нет мест, и я пристраиваюсь в самом углу у вешалок с мокрой одеждой. Заказываю бокал вина, оливки и что-то ещё. Стою, прислонившись к стене, смотрю, как на экране телефона всплывают уведомления: новости о задержанных организаторах теракта в Москве, квадратные метры здания, поражённого огнём, обновлённые цифры количества погибших. И не могу ответить себе на вопрос, почему я больше совсем ничего не чувствую.
Возможно, у чувства ужаса, равно как и у отчаяния, злости, ярости, бессилия — у всего этого есть предел.
Возможно, а точнее мне вдруг становится совершенно очевидно, что я преодолела этот предел тридцать восемь дней назад — 16 февраля этого года, находясь у себя на кухне в Токио и одновременно с этим в забытом всеми поселении Харп где-то за Полярным кругом.
Возможно, ход моих мыслей стал окончательно диким, извращённым и избирательным, полностью противоположным тому, к которому я так долго стремилась, но он также очевиден: мне не может быть жаль погибших в этом теракте сильнее погибших, погибающих в другом теракте, за который в ответе моя страна и который длится уже третий год. И у меня как будто больше нет возможности не сравнивать, не оценивать, не выбирать.
Как очевидно и самое страшное: то, что я могла бы почувствовать позавчера, вчера, сегодня, я уже чувствовала 23 октября 2002 года, когда не знала, находится ли в захваченном террористами здании на улице Дубровка человек, с которым я состояла на тот момент в отношениях.
Его там не было. По чистому совпадению, благодаря случаю, стечению обстоятельств. Ведь вообще-то он должен был там быть в тот вечер.
Очень чёрное дежавю на очень чёрном фоне памяти. Прошло много лет, но я, оказывается, предельно хорошо помню каждую минуту того и последующих трёх дней, каждую мышцу своего тела, каждую новость из телевизора, которому мы тогда ещё верили.
Насколько в тот момент мой страх был соизмерим со страхом человека, которого я встречала у служебного входа этого дома культуры после работы трижды в неделю? Насколько его страх был соизмерим с тем, что испытывали люди, бывшие там, внутри? И по ком нам, когда всё закончилось, было плакать — по погибшим или выжившим? Среди тех и других были наши коллеги, знакомые, друзья. Много лет после этого мне было страшно встретить кого-то оттуда случайно в метро и увидеть его глаза.
И мне до сих пор это снится.
Трое американцев, две девушки и один парень, разговаривают так громко, что за их криками не слышно ни музыки, ни голоса официантки, которая предлагает мне ещё один бокал вина. Я выпиваю его и понимаю, что моя новая мигрень уже в пути. Скорее всего, она явится завтра вместе с рассветом. Ещё один рабочий день будет вычеркнут из ежедневника, а ещё один день из жизни — потерян. Их было потеряно за последние годы столько, что не очень понятно, можно ли вообще называть происходящее со мной жизнью.
По сравнению с людьми, убитыми пыткой ужаса неизвестности и смертельным ядом,
по сравнению с усыпанной цветами могилой на кладбище в Борисово,
по сравнению с фрагментами тел, найденных недавно в Москве, Харькове, Киеве, Одессе, Львове, Мариуполе, Днепре,
кажется, да — пока ещё можно.