лань ест кость

Кажется, я не могу быть правильным плохим злым. Мне всегда в какой-то степени смешно, каждый раз, даже испытывай я чистый гнев к чему-то конкретному — тот тот час же смешается с жалостью и всё это обретёт привкус настолько нелепый, что едва насилу сдержаться от смешка. Настоящая злоба возможна только в ресентименте, то есть в зависти, страхе.

Признаться, я ненавижу эстетику. Не как мотив обесценить всё красивое в мире, нет, а как состояние человека, который половину жизни провёл в интернете — ровно столько, к моему дню рождения. Говоря кратко, эстетики до тамблера и имиджбордов не существует (вместо неё есть мода, которую выбираешь не ты). Далеко идти для подобных откровений не приходится, и сподручная эстетик-вики предоставляет множащийся список тегов с фасованными по ним картинками. Датой возникновения у большинства тегов стоит 2010 год и позднее, а тамблеру посвящён отдельный раздел с эстетикой эпохи 2014 feeling old yet?
Конечно, дело не в сомнительного масштаба сайте, а в том, как глобально ветвится визуальная среда с появлением интернета: любая картинка подлежит кластеризации. Её можно типизировать и присвоить настроение, чем просто занялись создатели этого сайта.

Поэтому мне нравится суть дегенеративного искусства. Время, затрачиваемое на скролл одного изображения в пути к следующему, позволяет не углубляться в эмоцию, детализацию, пока глаз успевает выхватить красоту. «Красивое», как известно, поддаётся определёнными законами и объективизации, что упрощает дело для ИИ. Невозможно, чтобы при колоссальном количестве итераций на огромной базе созданных прежде картин не произошла бы удачная, результат которой, помимо соответствия определённой эстетике, красоте, был бы эмоционально доступным и успешно имитировал душу. Восторг от подобных находок, вероятно, сравним с живописью Возрождения, когда столкновение с художественным произведением было редкостью в жизни обывателя — по сути, увидеть их можно было только в святых местах. Образы воспринимаются только на словах, умозрительно: они функционируют где-то в области мифологического мышления, и разбиваются при столкновении с собственным воплощением. Так как неожиданное не может быть вечным, образ приходится адаптировать, в финале чего он обретает новые элементы и тихо сворачивается мысленным zip-архивом. Поэтому, несмотря на первоначальное отчуждение, на сегодня в произведениях нейросети возможно (и приятно) находить отклик, путая их с рукотворными, ведь они… забавны, хотя, вроде бы, так чужеродны. Разницы нет — зрители одинаково пресыщены, а всякая художественность одинаково скучна.

Но для меня генерированные изображения обладают немного другим вкусом: это чувство пребывания на пороге акселерации. Ли Седоль побеждает в матче против AlphaGo — первый и последний триумф. Свинцовые белила были вытеснены более дешёвыми титановыми и цинковыми, в XIX появляется камера и художники уходят от задачи копирования действительности, отныне стремясь передавать мимолетность впечатлений. Теперь переживает то же самое и новоиспечённый диджитал-художник: графические планшеты для рисования зародились в 80-х, культура артов появилась как раз с распространением интернета и созданием DeviantArt в 2000, а диджитал-артист уже формально отправлен в ностальгическую эпоху-до-нейросетей.

Ведь сколько дней прошло с момента заявления, что машина не способна на произведение искусства, до момента осмысления её как инструментария искусства? Не нужно долго думать, чтобы приняться за пост-обработку готовой картинки — если инструмент существенно ускоряет дело, выгоднее его использовать, чем отказаться. Картина по номерам пишется быстрее, чем поверх пустоты холста. А лучше вообще запеленать глаза и связать художникам руки во славу аниконизма.

заметка, датированная окончанием лета

Любое публичное интеллектуальное сообщество (или претендующее на такой статус) основывается на верификации собеседников. Чтобы в нём участвовать, приходится подтвердить своё владение дискурсом или способность рассуждать в заданных рамках; масонское дело. Необходимость состязания с другими участниками создаёт соответствующий барьер, в котором речь иная, чем «мамардашвили-гегель-шмегель-дазайн-хайдеггер» становится затруднительна. Сообщество ведь публичное, темы и понты должны крутиться так, чтобы наматывать свежих адептов, которые будут думать, что такой речекряк — это круто. Очевидно, что от ситуации с формальными комьюнити в виде школы и работы это никак не отличается. Но такие кружки в целом и призваны отвлекать от жизни внутренней, которая копирует отнюдь не внешнюю культурную среду (по крайней мере, не в первую очередь), а просто течёт вне зависимости от желания субъекта отвлекаться абстракциями и назначать событиям какие-то смыслы. Как показала война, не все проблемы экзистенциальны, и если закрыть глаза изменить мышление, они не исчезают, а боль не улетучивается. Вот, что отличает автора от фанатика игры в речевой пинг-понг. И с бартовской критикой тут ничего не поделать, просто потому что она обычно как раз и есть тем мячиком. Культура куда больше проявляется в смол-токах о жизни и быте со случайными людьми, нежели в пересказах умозрительных замков прошлого. Безрассудно лезть к последним, если не умеешь первого.

Написание безэмоциональных, интеллектуально-озлобленных текстов хорошо тем, что позволяет отвадиться от себя. Хорошо, на самом деле, что наш мозг не только pattern seeking, но ещё и creating, и ассоциативное мышление в конструировании конспирологий затмевает насущность, на которую иначе невозможно закрывать глаза. Ведь невозможно плакать от бессилия, и слезами истощить запас ресентимента — человек по обычаю малодушен. Однако упорством желчного эксгибиционизма эта небольшая и ужасно гложущая слабость становится невидимой для других. Каждый раз, например, читая французов, я задумываюсь, насколько счастлив кто из них был — без сопоставления биографии и слов — представляю, как любой из по-роскошному постарелых маразматиков закуривает, вздымает руку и цокает, уставляясь в пустующий горизонт то ли с презрением, то ли с смирением. Могу даже расслышать беззвучное “merde…”. И в телеграме, заходя в глубины, находятся тысячи дневников, авторы которых выкладывают фотографии съеденного на завтрак, обед и ужин — точно как тексты, которые пишутся вместо неудавшегося сна. Можно посочувствовать тем, кто не нашёл пристанища лучшего, нежели группа комментаторов с онлифанса, но куда большего сочувствия стоит писанина в закрытый дневник. Пусть это дерзость — строчить публично и орошать словами свои крошечные каналы — она стоит того, даже если псевдоироничные колкости окажутся не самыми острыми, или, тем более, заденут кого-то, кто этого никогда не признает. Как бы ни убеждал себя взрослый в том, что скука равна ребячеству, по-настоящему наивно — замолкнуть и принуждать себя ко сну во благо раннего пробуждения. Как часто в формальных структурах, начиная от ранней школы, мне хотелось подойти к преподавателю и сказать что-то в духе: мы ведь можем говорить, разговор буквально ничего не стоит, — и ровно столько же раз предчувствие опасности такого шага довлело над порывом его совершить. Обрасти, юный, корнями, и впредь потеряй эту глупую мысль, что язык предназначен, чтобы им общаться.

— Зачем сортировать мусор? Всё равно помрём от ядерной войны, — говорила мама о моём комнатном эко-активизме, и фраза эта вспыхивала фреймом быстрого, блистательного апокалипсиса в моей голове, осадки которого застревали улыбкой в край опизденевшего школьника. Ведь это прикольно: большой А, в конце концов, исполняет шанс на дай-янг для всех юных и малодушных, и так-то освобождает, уравнивая существование твоё с существованием корней из «Тошноты», уравнивая все живые частицы вне зависимости от количества написанных ими в стол страниц. В общем, воруй гусей, не носи трусы, кидай окурки в неположенном месте, хой-да-А-культ. И будет ад, а Израиля не будет.
Да, мамочка, надо было родиться, чтобы вкусить смерть. Мамлеев Юра в «Шатунах» не столько о смерти пишет или экзистирует о вечном-неприкаянном, а описывает наш быт, если бы фильтром на него была наложена bloodbath; хотя сегодня можно и без фильтров, распотрошённые в чреве младенцы ныне на новость не катят. Трансгрессивное письмо было инструкцией, которую удалось воплотить. Улыбка не сходит, долей секунды отделяемая от гримасы, но внутри становится лишь смешнее, ведь я не удерживаюсь и заглядываю в свою протохристианскую подкорку, чтобы вскрыть святыню святынь: если мы уже распяли Христа, то к чему уныние — и к чему уныние, когда есть зло, а рассчитаться с чужим можно только большим злом. Надо было родиться, чтобы пожрать чужую смерть, и сказать — мрачно, и подумать — красиво.

Но апокалипсис оказался медленным, и моя дрожащая, тщедушная мечта пополнить ряды зомби тлеет в потоке несортированного медиа. Теперь мне хочется, чтобы каждый интеллектуал вместо экрана имел перед лицом зеркало.

Да, надеяться на мгновенный суд было проще.

Академ(некро)филия
[1/2]

Об искусстве говорит каждый, о художественном образовании — никто.

Поднимаю абстрактный — ибо сухой закон — бокал шампанского за получение оффера в университет и удерживаю наплыв воспоминаний о грустности и гнусности характера образования на постсовке.

Оговорюсь, что о школе у меня не воспоминания, а флешбеки. Подчас я сомневаюсь, что такая институция до сих пор существует в том своём виде, и одиннадцать лет не были бесконечным циклом мокьюментари, снятых под диссоциативами. Вдруг предыдущее звучит необъективно и требует строк автобиографии — суммарно я сменила пять школ разных категорий. Не столько от неуёмности, в основном от теплящегося в голове мифа о «лучшем из возможных месте» и спонсированного этим мятежного духа. Хм, тогда всё же от первого, но и пусть. Как известно, достигнув чего-то, стоит это обесценить привыкнуть к этому и обнулить надежду, отныне кормя её новым идеалом — засим, опуская сомнительный статус моей нынешней вышки, я направлюсь к следующей.

О взрослом школьном сообществе принято думать как о неком женском социальном агрегате: директрисы, учительницы, поварихи, наконец, уборщицы каждый день открывают двери под топот лакированных ботиночек, отпущенных мамами и бабушками, которые стабильно формируют семейную ячейку. В целом, ними обычно и ограничивается круг заинтересованных в качестве школ персон — и да, эти мнения незаметны и малозначительны среди бюрократии бóльших оборотов…
На пути к которым лежит университет.

Как новый моб, уже проще и мельче — четыре-то года, и вот ты в квадратной шапочке тянешь улыбку, пока ладошки сжимают свежий типографский слиток. Физик на первой паре пошутил, мол, столько в тюрьмах не сидят, сколько вы, ребята, учитесь. А после школы даже выбор есть, с кем сидеть, лингвистические нары или машиностроительные. О, политех-монумент — бетон, изолента, запах столовой и отложенных со стипендии в чей-то карман купюр слились в симфонии фейкового образования, ведь большую часть прикладной информации, вестимо, «студент должен добыть сам». При желании работать на карьеру, этот шаг можно упустить, а для перевода между кошельками сразу воспользоваться рабочей картой.

И если предыдущее так мрачно и очевидно, то спонтанная нота оптимизма в образовании сегодня — это академия. Вяло, но живущая вопреки возникновению неопознанных советскими справочниками технологий. Сюрприз-сюрприз, технические специальности изучают 3д-инженерию по сборникам 1957 года. Могло ли быть что-либо менее эффективное? — всегда да, но тут буду без причитаний.

roses are red
violets are blue
all is going to die
and so are you.

Сегодня мне снилась формула — или скорее способ? — сложения бесконечностей.

Опоздав на занятие по некому предмету, тихо занимаю место в классе, который состоит из детишек возрастом не старше десяти. В конце урока преподаватель раздаёт задание, предназначенное отсеять часть класса; условиями предлагается сложить бесконечности. Так как символы во сне нестабильны, читать едва получается и пролистывание предыдущих параграфов выливается в бессмыслицу. Одноклассники перешёптываются и насмешливо смотрят на меня в приближении финала занятия; один из них замолкает, собирает руки в замок и с серьёзностью генерала смотрит в мою сторону. Текстовые формулы ускользают из сознания, непоколебим только зигзаг сложенных пальцев.

Символ бесконечности выглядит как объединение синусоиды и косинусоиды, но метод сложнее, чем изображение: поскольку бесконечность является упорядоченной, она может иметь некоторое промежуточное число между своими элементами, в целом соблюдая динамику. {-∞; …; -1; 0; 1; 2; 3; …; +∞}. Но также может быть и любая другая порядковость вроде: {-∞*u; …*u; 1*u; 2*u; 3*u; …*u; +∞*u}. Под u может быть что угодно, например, комплексное число — и элемент бесконечности на графике вполне может выглядеть как (ко-)синусоида, выражая динамику последовательности для целой бесконечности. Как собираются костяшки пальцев двух рук в замке, одна — повторяя волну синусоиды, другая — косинусоиды (поскольку руки в замке не могут быть одновременно на одном месте), так складываются и графики промежутков разных бесконечностей. Экстраполируя, так складываются вмещающие их бесконечности. Хороший сон.

NFT звучал привлекательно тем, что по сути являлся попыткой уравнения диджитала и традиционного рисунка. Однако он уже обрёл штамп, и выглядит он невыгодно — абсолютно непредвиденно дядя в модных шмотках покупает одну из десятков копий обезьянок за много-много эфиров, афишируя это с громкостью на весь мир, мол вот, посмотри, и твои работы тоже могут быть куплены, и быть талантливым давно не обязательно. Так-то понятно, что сим механика NFT наследует манеру аукционов капреализма в их лучших проявлениях, позволяя арт-объекту становиться валютой, которая в перспективе обладает шансом увеличения стоимости в n крат. Такой себе гача-гейминг для богатых, форма гемблинга со ставкой на скоропостижную смерть автора непредвиденное будущее. Только теперь, благодаря токенизации диджитал-рынка, офшоры больше не нужны, не приходится даже в бежать галерею или создавать новых ротко и поллоков мистификацией их деятельности, ведь имя последнего не было бы столь громогласно без доли упорства ЦРУ.

Но да ладно, предыдущее так или иначе очевидно, ибо происходило повсеместно. Уподобляясь традиционному рисунку, NFT создаёт для творца плату за «расходный материал» — тариф на размещение, что кормит виртуальные галереи, имеющие нулевое отношение к автору, покуда он обладает средствами. Пейволл на вход в художники. А вот такого уже не было ни на одном аукционе. К слову, рыночная капитализация NFT моментально (за каких-то два года) приблизилась к рынку физического изобразительного искусства — не приходится строить сложную конспирологию, чтобы понимать, что этот рынок и NFT не возникли из ниоткуда, а были созданы по необходимости, так же, как и интернет, за которым стоят десятки скрытых из общей видимости лиц. Я даже могу призывать Грету в следующей строке, упоминая неэкологичность NFT, ведь их запуск не происходит просто так — для этого нужно сжечь сотни квт энергии, что уже по выбросу больше, чем вся созданная прежде живопись в сумме.

Так и быть, и это не столь важно, пустяки. Скепсис моего взгляда на происходящее имеет несколько другое русло. Мне всегда была близка мысль о том, что искусство отличает от неискусства его новизна, вложенное усилие, в том числе интеллектуальное. Можно заимствовать приёмы, сюжеты, стиль, штрих, но… Искусство — это всегда трансгрессия.

Да, людям может нравиться тиражировать похожие вещи. Да, многие точно так же продают рисунки на etsy или, кто попроще, стоит с полотнами на площадях у соборов, предлагая предельно схожие пейзажи и открытки с тигрятами, ведь это ремесло, промысел; никто не шёл с этими картинами в музей, понимая, что им куда более уместно будет занимать метры на стене мидл-класс семьянина без претензии на снобизм. Что же с NFT? Не переходит ли токенизация порог элиминации этого понимания искусства, вверяя монополию на Имя Автора буквально кому угодно — от маляра токенов-обезьянок в цветных шапочках до рабочего на китайском заводе, который расставляет крапинки на подолах матрёшек, или дальнобойщика, в перекуре размазывающего плевок по асфальту? — а разница между перечисленными столь эфемерна, что видимое обоснование различать их деятельность в контексте искусства отсутствует.

Примат, который стал брендом мира NFT — грубая насмешка, отсылающая это изображение к наскальной живописи: дифференциация через отличие символов в коде = дифференциация через отпечатки на стенах ладони особи, ещё не являющейся сапиенсом. Наиболее интенсивная линия акселерации примитивного протекает из нейроарта, поскольку, будучи способной к компиляции, нейросеть никогда не выдвигает гипотезы вне заданных параметров. Буквально, нейро-распознавание работает как программа-инстинкт, не ошибающаяся даже в случае гиперинтерпретации (когда вывод происходит в результате определения неверного с нашей точки зрения ключевого признака, например, распознавание объекта на снимке по цвету фона), ведь результат для машины всегда будет верным в случае успешного завершения функции. Мать-корова не отличает уродливого телёнка — так давайте же находить искусство в коровьих экскрементах. А затем и не только в коровьих, по заветам психоанализа.

А каналу сегодня ровно год.

Не хлестать сваренный не своей рукой кофе, играя в прятки с преследователем, которого не было, — наверное, этому человеку постыло слоняться по пунктам социального одобрения, ведь трансляция образа вопреки желанию и осуществлённой попытке не предшествовала появлению наполнителя.
Сторона себя, которую не видит в зеркале наблюдатель, присутствует как невидимая шпилька сдерживает пучок локонов ниже темени. Вещает с затылка:
— Засечёшь час, потратишь год, в осознании подпрыгнешь русаком, а толкового по-честному за это время руки не совершили. Питался, чествовал, наконец уважил желудок меланхолией? Почести, почести, а ограде вокруг девяти квадратов далеко до обители дез эссента, да и век не тот, снова, досадно… зато праздник поболее будет, и масса подарков уже поделена на количество адресатов — кто больше сможет, тому впрок будет, хотя тебе, видимо, довольства отослали изрядно. Обманул, украл из ниоткуда — пусть не для нас или кого-либо подписано — не от наглости так приятно? Играл, от азарта оставил залог энергией — нерасторжимо, повышение процента пропорционально движению в неньютоновской жиже болота, исход один: погружение не остановить, покуда объект дышит. Дал наконец концерт трюмо с тройным зеркалом, уж не было чего памятнее выбрать? Очередной текст, «гляньте — забавно», что-то новенькое, неординарное — а ты выплюни мне суть, подай готовую и очищенную, а пока свою требуху псевдослучайных фактов и упоминаний сам явно не похвалишь, ладно бы им быть новостью, событием. Ответишь: декорации лишь меняются, и нет никаких приключений? Изволь избавить; пресно слышать. Представить одиночество спутником созидателя, назвать благородство покинутости, исповедаться себе в голове раз, два, четыре, пожалеть о себе, с нотой уничижения, и, может, отступит всё на лишний день, а пока втайне рисуешь под закрытыми глазами, как молли блум срывает последнее кружево. А почему эта форма речи тебе так близка, что я буквами говорю?
— Утопия, филантропия — умозрительно, синхрония с веком, вегетарианский эзопов язык, бесталанность, — создаю иллюзию субституированного Я, самостоятельно же не кануть в правду, риск; добавляю: «ха» и «ха».

В силу социальной изоляции (её ли) моя коммуникация протекает преимущественно с людьми несколько старше и гораздо опытнее меня. Люблю слушать об индивидуально важных вещах, и, каждый раз замечая, как чья-то ценностная линия отличается от моей, произвольно задумываюсь, не иду ли куда-то не туда. Это воспринимается как калибровка: что, может, — к примеру, no offence, — просмотр любопытных микро-каналов не приближает к миру-правильных-и-полезных-вещей (кой не то чтобы необходим, а неизбежен и приятен); что, возможно, рутинная, во многом десубъективизирующая своей ремесленнической повторяемостью деятельность будет по итогу максимально приемлемым вариантом для воспоминаний. по итогу чего?.. Или, что, скорее всего так и есть, что мне нечего сказать сейчас и это нужно признать, а наивность человека между семью и двадцати семью годами мало разнится.
Восемнадцать лет — это как будто у тебя повязка на глазах. Двадцать лет — это как как будто у тебя повязка на глазах, и ты делаешь вид, что знаешь, что делаешь. Ответа на вопрос, зачем думать о карандаше, если писать им всегда эффективнее, у меня до сих пор нет.

«Мой любимый пример мутирующей истории — "Золушка". Её исток вполне может происходить из Китая, где размером ступни люди озабочены гораздо больше, нежели на западе. Так или иначе, история доходит до Франции — сказка о девушке, чья покойная мать дарит ей причудливые меховые тапочки… Мех был «vair», но где-то в пересказе V-A-I-R превращается в V-E-R-R-E, и тапочки становятся хрустальными туфлями. Происходит омоним: стеклянная обувь, в которой нет смысла, поскольку, очевидно, в средневековой Франции не было подобной технологии изготовления, да и носить такие туфли было бы глупо — они разобьются и порежут ноги. Тем не менее, появляется образ, вокруг которого разворачивается эта история.»
«Давайте поговорим о жанре»: беседа Нила Геймана и Кадзуо Исигуро

Вторжение абсолютной контингентности не ограничилось самоисполняющимся пророчеством в виде сказа о Ричарде Паркере: история о Золушке и утраченной в веренице перевода туфельке — пример продуктивной ошибки. Она порождает невозможную на момент своего возникновения фантазию, которая катализируется техническим развитием в хрустальную туфельку как доступный объект. Не-необходимое перетекает в действительность, прежде пустая ссылка обретает физический референт, извергнутый гипер-Хаосом нонсенс детерриторизируется, и вот хрустальная туфелька становится капиталистически реалистичным достоянием Каролины Эрреры…