Мы представляем, как свобода выглядит в буддизме — как пустота, ничто, полная оторванность от эмоционального и материального, от того, что мы называем «я», «эго». У Мартин были для такого выбора реальные причины: ненависть матери, не до конца принимаемая гомосексуальность, шизофрения, которую «лечили» электрошоком. Дзен стал для нее гарантом свободы, но и, по мысли Лэнг, золотой клеткой.
Сэй-Сёнагон писала (я читаю ее «Записки у изголовья» десятого века с большим удовольствием сейчас):
«Какое веселье царило тогда! Но, увы, прошло лишь несколько дней, и в двадцатых числах того же месяца тюнагон Ёситика постригся в монахи. Какая печаль! Когда в свой срок облетают вишневые цветы, — что ж! — это вещь обычная в нашем мире. А он был в прекраснейшей поре расцвета, “когда цветок лишь ожидает, что выпадет роса…”».
Примерно то же самое я чувствовала, когда была на випассане. Почти в самом начале курса я пришла к учителю и наивно сказала: мне кажется, я не очень хорошо понимаю идею освобождения в буддизме, неужели нужно освобождаться и от любви? На что он ответил, что я занимаюсь интеллектуальными игрищами вместо практики, в чем был безоговорочно прав. Практика позволила мне почувствовать, как медитация помогает в миру. В остальном я бы могла согласиться с моей сокурсницей: «Мне кажется, я еще слишком молода, чтобы освобождаться».
Тем не менее, отзвук этого чувства манит во всем, что сообщает нам правду о свободе: картинах Мартин, буддистской (и далеко не только) литературе, музыке, танце, море и многом другом. Все остальное — лишь путы того, что нам не нравится, что мы не выбирали, что сковывает нас и наше тело. По мысли учителя, практика постепенно заменяет наше старое понимание таких вещей как любовь, мораль, телесность новым — настоящим и чистым.
Возможно. Еще один неплохой
текст о Мартин есть у Кирилла Кобрина (чего стоят одни его рассуждения об абстрактности абстракции и денег). Благодаря ему я поняла, от чего уж точно пока не готова освобождаться: от слова. Да, молчать, не писать и не читать на випассане в течение десяти дней было сладостно. Но именно потому, что временно.
«В отказе от шума, от слова я вижу исток искусства Агнес Мартин. Бог был Словом, Бог дал людям Слово — кто, как не ребенок из пресвитерианской семьи, это знает? — но он же во имя этого слова людей и убивает, причем их же руками. Это порочный круг, из которого в рамках христианства не выйти. Отказ Мартин от антропоморфных, биоморфных фигур в живописи есть опосредованный отказ от слова и от носителей этого слова. За этим решением следует тишина; исчезает фигура Бога, не только Ветхозаветного Бога протестантов или похожего на него неумолимого пресвитерианского Бога, нет, Бога вообще. С Богом исчезает Слово. Со Словом исчезают люди. С людьми исчезают антропоморфные фигуры, затем ландшафты и биоморфность как таковая. Остаются лишь цвет и линия. И молчаливое следование Дао».
Логично. Красиво. Привлекательно. И что, если, слишком просто?
Agnes Martin, White Stone, 1964, Solomon R. Guggenheim Museum (182.6 x 182.6 cm)
