Они всегда были вместе. Каждая секунда свободной и сознательной жизни Сынмина утопала в янтарных глазах. И в горе и в радости, как клятва верности супругов. Когда ходили на тренировки, праздновали победу, отдыхали, веселились – они были рядом, иногда даже на расстоянии меньшем, чем вытянутая рука. Сынмин был с Хенджином, подобно сторожевому псу, подобранной на улице голодной шавке. Всегда старался быть рядом с корректором, исправившим ошибку в его рассказе «Жизнь».
Сынмин был чёрной дырой истории, без даты рождения и смысла существовать. Жизнь не катилась – стремительно летела под откос на реактивном топливе. Но его стоп-краном стал Хван. Они познакомились на кухне в общежитии. Их улыбки, несколько минут разговора, а Сынмину уже казалось, что Хенджин – частичка его проданной за еду души. Такой другой, дополняющий самого Сынмина и ожививший его, он заставлял смотреть с бесконечной преданностью.
Хенджин заинтересовал
Сынмина больше кого бы то ни было: Теплые искрящиеся глаза солнечного цвета, в которых читалась детская наивность, светлые, беспорядочно растрёпанные волосы и глуповатая, добрая улыбка. В нем присутствовала та лёгкая, человечная частичка, которую Сынмин не замечал ни в себе, ни в людях. Его простота и открытость помогли ему забыть боль и оставить прошлое, вскрыли его душу, удалили опухоль разочарования и сшили заново, вырезав Улыбку. Сынмин чувствовал эту лёгкость, рядом с Хваном его отброшенные за ненадобностью крылья вновь трепыхались, поднимая не в небо, но над землёй, и он уже не разбивал босые ноги об острые камни. Хенджин был для него почти богом, подарившим неземной дар – счастье и детство, пусть парню уже и больше двадцати. Но святые неприкосновенны, а Сынмин посмел желать верховного из них.
Сынмин был чёрной дырой истории, без даты рождения и смысла существовать. Жизнь не катилась – стремительно летела под откос на реактивном топливе. Но его стоп-краном стал Хван. Они познакомились на кухне в общежитии. Их улыбки, несколько минут разговора, а Сынмину уже казалось, что Хенджин – частичка его проданной за еду души. Такой другой, дополняющий самого Сынмина и ожививший его, он заставлял смотреть с бесконечной преданностью.
Хенджин заинтересовал
Сынмина больше кого бы то ни было: Теплые искрящиеся глаза солнечного цвета, в которых читалась детская наивность, светлые, беспорядочно растрёпанные волосы и глуповатая, добрая улыбка. В нем присутствовала та лёгкая, человечная частичка, которую Сынмин не замечал ни в себе, ни в людях. Его простота и открытость помогли ему забыть боль и оставить прошлое, вскрыли его душу, удалили опухоль разочарования и сшили заново, вырезав Улыбку. Сынмин чувствовал эту лёгкость, рядом с Хваном его отброшенные за ненадобностью крылья вновь трепыхались, поднимая не в небо, но над землёй, и он уже не разбивал босые ноги об острые камни. Хенджин был для него почти богом, подарившим неземной дар – счастье и детство, пусть парню уже и больше двадцати. Но святые неприкосновенны, а Сынмин посмел желать верховного из них.