Marathon dégénéré.

Из хорошего: добрался, наконец, до сцэнариев Луцика/Саморядова — и это, пожалуй, лучшая пост-советская литература, к тому же настолько жуткая местами (Праздник саранчи и Дюба-дюба), что и не припомню, когда в последний раз было так неуютно (исключая то, что из-за возникшей в последние лет десять идиосинкразии к физиологическим описаниям увечий и смертей, с трудом перечитал недавно, например, мисимовскую Ю:коку) и до оцепенения страшно читать что-то.
#бумага

Я порядочно, конечно, читал поганой и даже препоганой литературы (для книжек Колонны и Опустошителя вот даже отдельные полки на гудридз пришлось завести, а ведь была ещё серия мемуаров подводников), но мало что меня бесит в той же мере, что писанина Алексея Поляринова.
Надысь (три недели уже, оказывается, как) прочёл-таки наконец зачем-то Кадавров (частью — под музыкальное сопровождение свежей записи ансамбля народной (умолчим, какого именно народа) музыки под руководством Ефрима Менука — тоже то ещё, гм), и это настолько бессильная, убогая и пустая трата времени, бумаги, языка, etc., что жаль не только деревьев, срубленных для печатания этой макулатуры (и ведь ещё новые издания, в новом оформлении, хардкавэр — все дела, ждут наверняка, как недавно для, вон, другого его бумагомарания), но и воды, выработавшей электричество для зарядки киндла, с которого её читал, и фотонов, перенёсших с его экрана на мою сетчатку.
Раздражает даже не столько то, что это сиюминутный слепок коряво и однобоко воспринятой реальности, с которой столкнулись многие после очевидных событий, и ориентация его на, собственно, аналогичного мировосприятия (хотя речь, скорее, о восприятии себя и своего места в мире) мигрантов, сколько невероятных размеров ЧСВ и фиксация на своём опыте, как уникальном, невероятно важном и трагическом (впрочем, — касательно конкретно этого пункта — наверное, это всё же относительно здоровая форма справляться с окружающим), в лучшем из миров это было бы не самым популярным ориджинэл (или АУ? но по какому фэндому?) фанфиком на соответствующем сетевом ресурсе, а не массово производимой печатной, аудио- и цифровой продукцией (оставим за очередными скобками вопрос места производства всего этого великолепия (га?)), отсылочки-хуилочки, бла-бла-бладборн, тьфу, блядь, какая мерзость всё же (на этом месте вспомнилось проклятое изображение в форме фотографии абзаца из новой книжки Соболева — тоже то ещё, гм).
Возможно, конечно, я просто, как и годы назад полон ресентимента в отношении понятно кого и чего... Впрочем, вряд ли я так уж неправ, как убеждаюсь на всё новых примерах.
#старик_и_облако #бумага

#кавычки
Петров, Всеволод, «Калиостро».

А однажды Кузмин услышал тихое пение за соседскими дверями. Пели дети, должно быть, вставши в круг и взявшись за руки: «Мы Шпиталь-ники, мы Шпиталь-ники!» Кузмин находил, что с их стороны это — акт самоутверждения перед лицом действительности.

Однажды, играя, по моей просьбе, отрывки из оперы «Ундина», написанной Гофманом, Михаил Алексеевич сказал:
— Гофман всегда уверял, что преклоняется перед Моцартом. А в своей музыке оказался гораздо ближе к Бетховену. И это очень досадно!

Мне вспоминается, как однажды кто-то из молодых гостей Кузмина стал хвалить стихи Гумилёва и восхищаться гумилёвской ясностью.
Михаил Алексеевич вмешался в разговор очень решительно.
— Да, — сказал он, — такая тупая ясность!

У Гумилёва была теория, согласно которой у каждого человека есть свой истинный возраст, независимо от паспортного и не изменяющийся с годами. Про себя Гумилёв говорил, что ему вечно тринадцать лет. А Мишеньке (то есть Кузмину) — три.
— Я помню, — рассказывал Гумилёв, — как вдумчиво и серьезно рассуждал Кузмин с моими тётками про малиновое варенье. Большие мальчики или тем более взрослые так уже не могут разговаривать о сладком — с такой непосредственностью и всепоглощающим увлечением.

— Я тоже собираю картинки, — сказал Егунов. — И делаю с ними некоторые эксперименты. Иногда прихожу к интересным результатам.
— Каким? — спросил Юрий Иванович [Юркун].
— Я комбинирую, — объяснил Егунов. — Например, вы помните картину Репина «Не ждали»? Там в двери входит бывший арестант, вроде меня, возвращённый из ссылки. Я подобрал по размеру и на его место вклеил Лаокоона со змеями.
Мы вообразили картину Репина с Лаокооном.
— Да, — сказал Михаил Алексеевич. — Действительно не ждали!

С блеском пишут только второстепенные авторы: и от блеска совсем недалеко до безвкусицы. Для людей вашей или, лучше скажем, нашей общей профессии блеск — это постоянный и самый опасный соблазн. Почти все критики стараются писать об искусстве с блеском и любуются собой больше, чем искусством. Вот, например, Абрам Эфрос, которого вы, вероятно, уважаете, пишет так блестяще, что нужно всё время зажмуриваться — и невыносимо читать. И притом поминутно срывается в безвкусицу. Он теперь перевёл «Vita nova». Перевёл плохо, но тут с него невелик и спрос. А в предисловии написал с ослепительным блеском, что Данте был «раскулаченный патриций», и, наверное, очень собой доволен. Но это уже слишком!

Об удивительной памяти этого человека слагались легенды. Я знал о нём, что в 1937 году, сидя в тюрьме под следствием и, разумеется, не имея в камере ни книг, ни словарей, ни даже карандаша и бумаги, он в уме перевёл несколько десятков стихотворений с английского, французского, испанского, португальского и других языков, которыми владел.
Потом, после приговора, он получил свидание с родными. По его просьбе они принесли ему бумагу. И. А. Лихачев записал свои переводы в тетрадь и пропал без вести на 22 года.

#кавычки
Довженко, дневники:

Боли, моє серце. Не втихай ні в день, ні вночі. Замуч мене. Страшно мені жити.

...сильні душі замість сильних срак...

Та бога вже немає, а є утома в голові і хворе серце і безліч щоденних робіт і «Довліє дневі злоба его.

...бодай нас господь покарав, гидоту срану.

[Він] зареготав діалектичним своїм реготом.

Поймите вы, что только грязные дети могут быть счастливыми. Чистые дети — это уроды, это вредные выродки, которых я ненавижу. Чистые дети — это потэнциальные враги общества.

Люди наполняются ежедневно везде одинаковыми сведениями, как говном.

Она была общительна благодаря богатству своего тела и недостатку внутренней жизни.