Я помню, что у страха вкус нагретого металла. От него все время хочется пить и совсем не хочется есть. Зрение становится острым и узким. Время то растягивается, то сжимается как бумага, которую комкают в ладонях.
Я помню, как по этим улицам пару лет назад хлестнуло чистое средневековье. Камни, палки, дым, ревущие от страха и злости люди в броне и крови. Мы были варвары, а они - скорей уже римляне. Днем история была на стороне римлян, а ночью уже с варварами. Сложно превращать событие, которое разорвало жизнь на "до" и "после", в набор шаблонов о том "мы их бивали, но доставалося и нам". По крайней мере куча несвязных фрагментов лежит много лет в черновиках и, вероятно, пролежит еще столько же. 
Хуже мемуаров только приплетать к чистому насилию и героизму имена политиков, которые все - как один - сбежали тогда. Это называется ничтожество. Вы говорите, что нет новых лиц и жаловаться нечего? Да. Новые лица были снесены выстрелом в упор у крепостного, валялись на земле в окровавленных противогазах возле мариинки, выхаркивали легкие в крике, пытаясь выстроить людей в черепаху под дымящимися профсоюзами.
В каждом живет много персонажей. И во мне за эти годы немало скопилось. Но все они, время от времени, оглядываются на одного, который держится особняком. Этот тип в грязной куртке, полуобгоревших перчатках и без шапки. Он валяется в грязи, на какой-то фанере возле почтамта. Смотрит слезящимися, красными и пустыми глазами то на свои руки, то на догорающие профсоюзы. Курит последние сигареты из третьей за сутки пачки. 
-Ты знаешь - говорит он товарищу - этот вот дом профсоюзов мне все равно никогда не нравился. 
И они оба дико хохочут.