Стихотворная история

ДАРЬЯ ВЕРЯСОВА

Гагарин
маме

Мне снится предельно ясно,
я будто всю жизнь в угаре:
над миром летит Гагарин,
распластанный, будто ястреб,

теряя болты и гайки,
дымный чертя след.
А мама зовется Галкой,
ей одиннадцать лет.

Серым туманом испачканы
апрельские небеса.
У мамы тонкие пальчики
и челочка на глаза.

Мама растит косы
и сочинения пишет,
а мир, по-детски притихший,
уставился в черный космос.

И маме под утро снится,
что воздух пропитан гарью,
а в небе летит Гагарин,
как перелетная птица.

СЕРГЕЙ СКУРАТОВСКИЙ

***
Смотри, Бог призывает палые листья,
Камни завораживает, уговаривает водой.
История — пистолет, а время — всего лишь выстрел,
Прозвучавший рядом с твоей головой, с моей головой.

Ты говоришь, это время темно и серо,
Темно и серо, огонь и сера, поэты слепнут.
Мальчик пишет наощупь, пишет Гомера, он видит Гомера,
И взгляд его становится светлым.

Ты говоришь, те — не эти, а эти — не те.
Я отвечаю: ангелов делают в темноте,
В такой темноте будут зубы болеть
и не сможешь найти их рукой,
К тебе подойдет сатана и спросит, щурясь:
кто ты такой?
Прикинь, он не знает, кто ты такой,
А ты тоже не в курсе.

Ты, вообще, знаешь ли что-то, кроме
Говорящей крови, молчащей крови?
Все смешалось, люди и кони.
Наивный такой, на старой иконе
Искал себя и нашел себя
Не в Георгии, но в драконе.

Зверь, вышел из бездны, стоит на камне, под камнем болит.
Дай мне, Господи, светлых Твоих молитв,
Ясных, как летнее небо,
Как голубая трава Твоих незаметных полей.
Одолей дракона, Георгий, побыстрей одолей.
Может, тогда я встречу Гомера.
Сядем, поговорим…

ЛЮБОВЬ КОЛЕСНИК
***
Ржев — роспись белого фарфора,
легка художника рука.
Висят над памятью собора
сиреневые облака.
Взвоз в обрамлении чугунном,
мосты, меж ними ледостав.
Звенит мороз по лёгким струнам
сухих и безымянных трав.
Никто не думает о смерти,
на ветках снега бахрома.
А в том проклятом сорок третьем
была такая же зима.

https://stihi.ru/2020/05/06/6142

ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ

ЦАРСКОСЕЛЬСКИЙ ВОКЗАЛ В ПЕТРОГРАДЕ

восьмистишия

Не мирового ль там хаоса
Забормотало колесо?
А.Б.

I
Зеленое стекло с коричневым родные,
то ярко светятся, то дотемна густые.
На Невском инеем прихваченный навоз.
На Витебском кричит, отчаясь, паровоз.
И шубке искристой фигура кавалера
чего грассирует, расслышать не берусь.
Недальновидная поклонница-химера,
кончай жеманничать! Назавтра рухнет Русь.

II
Худышку Рубинштейн с дарами рудников,
чей жалобный крестец так вывернул Серов,
что бедному купцу не видно даже сисек,
и то что большевик на этом пламя высек
и отправляется на Витебский вокзал
перекантовывать купоны за границу,
— румяный фараон в одно не увязал,
курируя перрон, похожий на теплицу.

III
Дионисийствует в салоне символист.
Под маской снежною сермяжная Рассея.
На потных жеребцах морозец серебрист.
И жирные самцы висят у Елисея.
...Душистая волна оранжевых волос
так туго стянута подругою на совесть,
что удлиняет ей по-гоголевски нос.
И тянет перечесть таинственную повесть.

IV
Знакомка давняя! Рубцы твоих каверн
едва ли зажили. Зачем тебе Петрополь?
Где выгибается русалочий модерн,
сжимающий в стеблях фрегат или акрополь.
На шкуре медведя я вижу след стопы.
О блюдечко звенит, плескаясь, чашка чаю.
От красноленточной спресованной толпы
я только побежал... И вдруг тебя встречаю.

23.12.1978

Владимир АЛЕЙНИКОВ

* * *
Скифские хроники: степь да туман,
Пыль да полынь, чернозём да саман,
Шорох травы да соломы,
Западный ветер – похоже, с дождём,
Дверца, забитая ржавым гвоздём,
Тополь, – ну, значит, мы дома.

Ключ полустёртый рассеянно вынь,
Разом покинь беспросветную стынь,
Молча войди, – не надейся,
Что хоть однажды, но встретят тебя,
Лишь привечая, пускай не любя, –
Печь растопи, обогрейся.

Всё, что извне, за окошком оставь,
Чувства и помыслы в сердце расплавь, –
Долго ль пришлось добираться
В эти края, где души твоей часть
С детства осталась? – на всё твоя власть,
Господи! – как разобраться

В том, что не рвётся блаженная связь,
Как бы тропа твоя в даль ни вилась,
Как бы тебя ни томили
Земли чужие, где сам ты не свой? –
Всё, чем дышал ты, доселе живой,
Ливни ночные не смыли.

Что же иглою цыганской сшивать?
Как мне, пришедшему, жить-поживать
Здесь, где покоя и воли
Столько, что хватит с избытком на всех,
Где стариною тряхнуть бы не грех,
Вышедши в чистое поле?

МАКСИМ ШМЫРЕВ

ПАМЯТИ РУССКИХ БРОНЕНОСЦЕВ, ПОГИБШИХ ПРИ ЦУСИМЕ

В корабле омертвелом
Который уходит вниз,
Приникая к прицелам
Среди катящихся гильз,
Нет руки, ноги ли,
Теперь уже все равно,
В этой стальной могиле,
Уходящей на дно.
Прими, Господи, Сущий
Твой хлеб и вино:
Победную песнь поющих,
Уходящих на дно.
И под залпы орудий
В бесконечную высь
Смотрят мертвые люди,
Уходящие вниз.

НАТАЛИЯ КУРЧАТОВА
Княгине Ольге

Чем более проникалась к югу,
тем более чувствовала себя – севером
Наш союз – алхимический брак.
Я огонь этот в ладонях храню и сдерживаю,
выпуская его, в греческой версии – по врагам.

Тот огонь византийский, что пылает на фресках,
По стенам,
Наших церквей домонгольских.
Тот огонь, что на Купалу блуждает
По Великой и Волхову.
Тот огонь, что Ольга – вызвала,
Кем отомстила, кого приручила,
Отреклась – и преобразила.

Россия – она и есть путешествие,
псковитянки серебряной на золотой юг.
Где половецкие бабы – тронь, оживет – животы держат
А мужи бреют головы в чуб.

Я так и вижу, как шла ты к ним –
Под платьем свой скрамасакс, от бесчестья, храня.
Как полюбила своего Игоря.
Как, верность действием поверяя -
Мстила его убийцам – как северянка, холодно:
Замерз? Получай огня.

Как правила мужней разгульной дружиной.
Как приняла Крещение от Константина.
Как не могла совладать с сыном.
Как завещала по себе тризну не совершать.
Как вспоминала, при смерти –
Эти изгибы реки серебристой,
Этот Кром серый, что над рекою встанет,
Эти церквушки с черными куполами,
Все то, чему положила начало.

Над Днепром в утро смерти твоей встало
Южное солнце, и разлилось огнем.
Идолы кровавые пасти свои разевали,
Из сыновнего черепа кочевники пировали,
Был уже назначен день падения Византии,
Но князь Владимир, первый своего имени
Седлал коня на греческий Херсонес.
А княгиня наблюдала его путешествие -
Со своих, христианских уже, небес.

ОЛЕГ ФОМИН-ШАХОВ (1977 – 2017)

СОБОР НЕМОЩИ

Несвятые без нимбов и ликов
На иконе последней Руси
Громогласней тимпанов и ликов
Раздается немое «спаси!»

Где покрашены в белое стены,
Где украшен колючкой забор,
Надрывая яремные вены,
Вопиет к Тебе этот собор.

Чьи порою отсутствуют руки,
В неизбывной телесной мольбе,
Восклицают не жесты, не звуки,
Лишь сердца воздымают к Тебе.

Кто замучен игил, кто расстрелян
Смехачом с ярко-красным бантом,
С вами ясно, ваш подвиг безценен.
Вы с Христом. Ну, а те, за бортом?

Кто в темнице терзаем, кто в дуре,
Кто в больнице на койке распят.
Все, кто мучим по грешной натуре,
Все, кто пыткою может быть свят.

Умирают все добрые в муках,
Умирают все злые легко.
У вторых на могилах всё в мухах,
А уж первые — те далеко.

Вся Россия стенает и плачет.
Вся Россия — немóщный собор.
Как нам сделать, чтоб стало иначе?
Как войти нам в небесный Твой хор?

Под платочком простым Пирогощей
В слитки золота льется руда.
Прелагаются нéмощи в мощи
И в победу куется беда.

ВЛАДИМИР КАРПЕЦ (1954 – 2017)

***
На Шуваловском погосте
Похоронена родня.
Мы приходим к деду в гости.
Это скучно для меня.
-
За рукав отца тяну я,
Мама плачет на ходу,
Ветер воет, птиц волнуя,
В прикладбищенском саду.
-
Над берёзовой посадкой
Крик ворон, синичий свист…
Мама крестится украдкой,
Ибо папа – атеист.
-
Я кручу рукою веник,
Где-то колокол гудит,
А для бабушки священник
Дымным ладаном кадит.
-
Я боюсь его. Мне страшен
Дым кадила, крест и гроб.
В страхи детские окрашен
Этот рыжий русский поп.
-
Это он людей хоронит,
Это он такой злодей,
Это он зерно заронит
Веры будущей моей.


ПАРАД

От рудников, руин, артерий,
Высохших сот
Там, где невидимые звери
Сходят с высот,

Там, на неведомо-сверхвышней
Чёрной звезде,
На зов трубы, вовек не слышной
Никем, нигде,

Из неродившейся травы той,
Из несть-реки,
Из пустоты, нулём обвитой,
Всходят полки.

Хоры, хоругви троекратно,
Которых нет,
Застыли поперёк обратно
Текущих лет.

Пока, как птицей ставший полоз,
Взлётом стрелы
Не вспыхнет волос, логос, голос –
Здорово, орлы!

И всяк орёл, возмыв над гарью,
Крылами бьет:
Несуществующему Государю
Честь отдаёт.


* * *

Генерал умирал в совершено пустой палате.
Из руки медсестры капал воск со свечи на платье.
Генерал умирал – а в скиту без полов, за кряжем
Схимник-царь умирал, лежа во гробе средь коряжин.
Генерал умирал – по Кремлёвке бежал фельдъегерь.
Из руки медсестры... Инок теплил свещу на бреге.
Схимник-царь умирал… Теплил инок. Запели волки.
Там, за кряжем, о Слове соборно велися толки.
Волк за волком – волхвующее внучатье.
Толк за толком – всё тише – до предзачатья.
А за кряжем, который за кряжем, – там волхв кончался.
Грозный Царь с тихой юницей во Кремле венчался.
Генерал умирал, слыша гулы пустыни Гоби.
Волк за волком вершил до Волхова чин погони.
Схимник-царь умирал – инок начал читать к отходу.
Генерал умирал – а сестра всё глядела в воду.
Там лишь волки – за волком волк, – ни грядущего, ни былого.
Староверский толк правил тайно Логос на Слово.
А в Кремлёвке слова под пером у врача скользили,
Улыбался врач, создавая диагноз или….
Генерал умирал, схимник-царь умирал, кончался,
Волхв, предсловья слагая, в келью инока в дверь стучался.
Уходила в ночь, тихо плача, сестрица Соня,

Пели волки. Безсоннее всё, безсонней…

ОЛЬГА СТАРУШКО

Пробоины

Когда «Меркурий» выходил из боя
с османами, пробоину борта
один матрос решил закрыть собою
и, в корпус вмят бревном, остался там.

Последний штурм. Обстрел донельзя лютый.
Нахимов нам наказывал: стоять!
А что в столицах: всё балы-салюты?
Ну так судьба у каждого своя.

Мы отступаем сквозь огонь и воду:
бои да грозы — не до медных труб.
Ушли из Севастополя сегодня,
и чёрен дым над бухтой поутру.

Затоплен флот. Нет горше, братец, лиха.
Но тот герой и через годы спас:
он корпусом прославленного брига
понтонный мост удерживал для нас.

Вопросов уйма. Все, как штык, прямые:
доколе нам, за мужество и честь,
не знать ни званий, ни имён-фамилий,
которые у всех ошибок есть?

Гранита не достанет, чтобы высечь,
кто обречён был оставаться здесь
на смерть и плен — все восемьдесят тысяч
по берегам у мыса Херсонес.

И в девяносто первом нас не спросят.
Что мы, когда идёт ко дну страна?
И вновь на штурм подкатывает осень.
Но родина-то выстоять должна.

Её, как прежде, закрываем телом,
«Новороссийском», «Курском» и «Москвой».
И всё трубит в парадной форме белой
архангелов оркестр духовой.

СЕРГЕЙ МИХЕЕВ

***
Доходный дом. На стенах Одри:
Мундштук, перчатки, силуэт
Большой Морской туристов орды
Как насекомые на свет
Просторной площади Дворцовой
Ползут сквозь арки гулкий шум,
Как пролетарии на штурм,
Чтоб сбросить тяжкие оковы

Александрийский в землю врос.
Встаёт из тьмы веков вопрос
И начинает мучить снова:
Кто рус, действительно ли, росс?
И, кстати, так ли уж велико-?
И почему так грустно лики
На нас с живых икон глядят?
А рядом в очередь стоят
Кидалы, аферисты, воры.

Макдональдс. Вечером балет.
Севкабель порт, поп-арт, Уорхол,
Билетов и рекламы ворох,
Дворы-колодцы, туалет.
Легко ли приме на пуантах?
Что тяжелей держать атланту?
Небес немыслимые тонны?
Или балкон на миллионной?
И снова не найти ответ

Пока молитвы не иссякли,
Над миром высится Исакий,
И на него небесный свет
Всё также льет Господь из лейки.
Однако, людям все равно -
И коль рассматривать продукт,
А маркетологи не врут -
Суп кэмпбелл и мэрилин монро
К одной относятся линейке.

АНДРЕЙ ДМИТРИЕВ
(Нижний Новгород)

***
Батый наливается бронзой
по самые брови,
озирая бескрайнюю степь.
В волосах его - запах серы,
как говорят богомольцы
по ту сторону
этой степи –
серые птицы севера
на надломленной ветке
в руках пока еще домонгольского
ветра…

Степь да степь.
Step-by-step.
Эпический хронометраж
вмещает
биение сердца
звонаря из Рязани,
забравшегося
на двадцать пятый этаж
с немалым
процентом по ипотеке,
зато в центре.
Скоро, скоро придут
и взыщут,
посыплет тогда
голову пеплом,
став приготовленной на огне
жертвенной пищей.

У ворона в клюве
ржаной колосок –
ох,
жатва так жатва.
До райцентра пылит
видавший виды автобус,
открыты окна,
но в салоне –
по-прежнему жарко,
у женщины, втиснутой в духоту,
ко лбу липнет волос.
Но вместе с Батыем
наступят зима и холод,
подорожает хлеб,
покосится маковка церкви –
который уж раз.
Да разве имя чуме той –
татаро-монголы?
То, что сидит
так глубоко и цепко –
растет не снаружи.
Батый наливается бронзой
и ставится на широкую полку –
идолищем поганым,
божьим бичом,
ненавистным, но нареченным
мужем…

ОЛЬГА РОДИОНОВА

***
Выпрями спину, дитя моё. Ну!
Простолюди́ны
Гнутся. Потуже корсет затяну…
Выпрями спину!

Если упала, расшиблась, — не плачь.
Боль — только вспышка.
Каждой принцессе положен палач.
Спину, малышка!

В чёрную кухню ли, в келью, в петлю́,
В обморок, в клетку…
Спину, дитя моё, — я так велю.
Выпрямись, детка!

Спину!.. Народ, как всегда, ликовал, —
Вон что творится…
На эшафот, или в грязный подвал, —
Спину, царица!

Если детей твоих, всех пятерых,
Девочек, сына…
Пусть тебе будет не стыдно за них.
Выпрями спину!

Значит, вот так — ни за что, ни про что —
Мальчика, дочек…
Господи, только б не вскрикнул никто!..
Спину, сыночек!..

МАРИНА КУДИМОВА

Арина Родионовна

Кто дал бы нам на бедность ссуду,
Кто правил бы придворный бал,
Не прикупи деревню Суйду
Абрам Петрович Ганнибал?

Жена его грешила поркой,
Но няньку – няньку не замай,
Будь та чухонкой иль ижоркой,
Иль в пращурах у ней Мамай.

Как повезло во время оно
И в остальные времена
Аришке, дочке Родивона,
За квартеронкой квартерона
Вспоить, чтоб ей нали’л вина.

Нет, на’лил в сысканную кружку,
А нет вина, так полугар,
Чтоб в печке русской кладки вьюшку
Закрыли в срок – не то угар.

И чем бы нам занять, раззявам,
Свой праздный мозг, когда б она
К земле безгласной – не к хозявам
Осталась вдруг прикреплена
И про’дана – иль продана‘
Без своего веретена?

КОНСТАНТИН КРАВЦОВ

Шары над Переславлем-Залесским

Воздухоплаванье над Горицким, Никитским,
Никольским, Соколиною горой
и наяву ли это или снится,
не разберёт лирический герой,
но что-то от Ривьеры здесь, от Ниццы,
игры Господней с вечной детворой.

Снуют стрижи. Полны уловом сети.
Странноприимен свет могильных ям
и в трапезной, в скудельном этом свете,
бродячий люд расселся по скамьям.

Вот в свежих розах свежая могила
и год как опечатанная дверь.
– Такие деньги, Господи помилуй,
крутились здесь, что вряд ли кто теперь
концы найдёт. Кадило да кропило –
вот наш удел. А следствию не верь.
И что бы с нами ни происходило…

В замшелой вязи плиты, валуны –
надгробья без крестов. Но Даниила
святые мощи в храм возвращены
и всё плывут шары цветные эти
по-над раздольным царством сатаны,
заманивая нас куда-то в нети,
и на необитаемой планете
всё снятся нам несбыточные сны.

ВЛАДИМИР БЕЗДЕНЕЖНЫХ

Бунт

поднимается голова с налитыми кровищей глазами
силой тяжкой, недоброй наливаются кулаки
и идут мужики не с хоругвями и образами
жечь, калечить и рвать – убивать собрались мужики.

убивать за свое, за посконно-сермяжное право.
распрямилась спина, что горбилась под лямку и кнут.
начинается кровь. Будет жуткая месть и расправа -
русский бунт. Беспощадный, бессмысленный бунт.

стиснув зубы и молча, лишь слышно сопенье и топот
то ли вскрик, то ли всхлип из толпы: «скольких, Ирод, замучил!
нету сил боле жить!» и крику ответствует ропот:
«поучить нечестивца пора! и поучим, поучим!»

ярко красный петух заклокочет по стенам господским:
жги и жарь на потеху озлёно-шальной голытьбы!
из окошек бросается челядь на вилы и косы.
режут жилы серпы. И крушат поднимаясь цепы

над телами. И вниз. И опять поднимаются, снова
книзу бьют под привычным движеньем руки.
и отделит топор, словно зонтик от болиголова,
тело бренное да от холопьей башки.

не сносить головы... головам этой лютой науки –
всех покосит, спалит мужичье без оглядки назад
и потом, опустив от крови заскорузлые руки
разбредется по хатам, домой дожидаться солдат

("Фигуры речи". Нижний Новгород, 2021)