–Слушай только мой голос, Осаму. Только мой голос. Ты понимаешь меня. - шепчет бархатный и спокойный голос с какой-то то-ли серьёзностью, то-ли глубоким спокойствием, которое не передать словами. Даже с закрытыми глазами не уловить каждую нотку его голоса, потому что глухо вокруг. А Осаму теряется. Он теряется и не знает, куда бредет, не знает, куда проходит через сгустки этой чёрной жижи, которая его поглотила. Кажется, он в болоте. ужасно вязком и одиноком болоте. Никто не вытащит его веревками за горло оттуда. Он сам себя туда утащил, пока гулял по столь запретным опушкам, по которым гулять ему не стоило. А его предупреждали, Предупреждали о плохом конце. Но разве он слушал? Нет, Однозначно нет. Так что теперь он слушает лишь тот бархатный, эхом отдающийся голос. А он так манит, так влечёт его. Как передать словами столь приятное явление? Осаму не знает, пока что, но знает, что щеки не зря мокристо липкие.
–Я не желаю, Фёдор. Я чувствую страх из-за подобного. Давай без этого, давай? - с какой-то надеждой говорит тихо Дазай. Его голос не дрожит, но звучит непривычно тихо, будто боится что-то развеять, или даже кого-то.
–Нет, Осаму, так нельзя. Не бойся, будь так. Прикрой очи. - чья-то ладонь ложиться на холодную щеку оппонента, а тот вздрагивал. Его брови медленно переместились к переносице, будто он будет сожалеть или даже молить Господа простить его за самые тайные грехи. Но это не так. Сердце пропускает колкие биения. Они не быстрые, такие тихие-тихие, но это не отменяет его великого страха перед чем-то страшным. А что страшное? Что может произойти?
–Давай договоримся. Я медленно считаю до трех, а потом ты поднимаешь веки, м? Дорожайший, - спокойно продолжает Достоевский, перебирая пальцами прядки кудрявых волос. Он наматывает их на палец, а после вновь поглаживает мертвецкими руками щеки шатена. Они такие же холодные. Ему, очевидно, страшно. Фёдор так молчит, мучительно долго молчит и не позволяет открыть глаз. А Дазаю хочется. Он хочет вновь увидеть это лицо с улыбкой, под классику жанра дождливого вечера. Он просто хочет касаться его вновь и вновь, но тот будто отстраняется и уходит. Куда же он уходит?
–Нет-нет, так страшно. Моё сердце дрожит. О, Фёдор..что же ты творишь?
Достоевский и вправду улыбается, это чувствуется. Руки Осаму легли на его ладони и так заботливо, будто по-родному, прижимается к ним. Он не смеет открыть дрожащие с ресницами веки, но по его щекам все также текут капельки тёплой жидкости, а искусанные, вроде бы недавно партнёром губы, кровоточат и отдают железом.
–Раз. - говорит Достоевский, неистово, медленно, продолжая. Внутри Дазая все сжалось.
–Два, - прошептал тот. И Дазай говорит ему, задрожав в голос: нет..
–Три.
И Осаму чувствует теплоту. Теплоту в груди. Сердце стало его легче, а сам он, будто чище. Такое странное ощущение. Но он начинает смотреть покадрово каждый момент своей жизни, будто выбирая картинку в фотоальбоме. Он видит те дни, когда был весел с ним, так теплеюще весел и невинно смотрящий тому в глаза, те острые да любимые глаза. А он прижимает его, перебивает волосы и целует в шею, оставляя тёплую отметину. Тот хитро хихикает, после смотрит шатену на губы и касается их.
"–У него такие вкусные губы.." всегда шептал Осаму, а Достоевский слышал каждое его слово. Но почему он не слышит его сейчас?
Осаму боится открыть глаза, потому что больше не ощущает тех рук на своих щеках. Щеки покрыты чем-то ещё больше, больше-больше-больше. Он вытирает эти слезы и задыхается в собственной тишине. Он жмется к тёмному углу и не понимает, где тот самый Фёдор Достоевский, который был с ним все это время. А к нему ведь подходят, ложат руку на плечо и как на автомате говорят: "кто это, Дазай?" Теперь он и объяснить ничего не сможет. Видимо, только в его голове останется тот самый Фёдор Достоевский.
–Осаму, с тобой никогда не было никакого человека по имени Фёдор. Тебе, видимо, это приснилось. - тот поправляет очки и смотрит с сожалением.
Теперь Осаму все понял. Теперь он будет ждать быстрее тех дней, когда сможет уснуть надолго. Дабы видеть лишь его. Только его.
#sk
