и однажды она обещает не придумывать себе ад,
высыпаться вдоволь, пить чай, сидя по турецки,
отрастить волосы, не бояться терять, жить без драм.
он смеётся как юнга, щурится — как пират,
неприлично красивый, серьёзный не по годам,
она любит его так нелепо, почти что совсем по-детски,
сильнее жизни и смерти самой в десятки крат.
ей порой смертельно необходимо с ним поделиться
впечатлениями от книжек, повседневными новостями,
как курила пачками, таблетки пила горстями,
как восторга не приносила никакая достигнутая цель,
как искала его в толпе, как глядела в лица,
как единственным желанием с утра было молиться
родинкам и веснушкам на смуглом его лице,
как, ревнуя, выискивала в сетях, кому довелось его целовать и греть,
как теряла смысл вставать с кровати и всякий стимул
жить дальше, как делала вид, что действительно отпустила.
и как вроде бы отпустила в простуженном январе.
только тихо саднит под легкими, едва его имя прозвучит,
словно внутри неё встроен какой-то чип,
чтобы и вечность спустя замечать его
женской интуицией, шестым чувством, как по щелчку,
в толпе по разрезу глаз,
по вздернутому воротничку,
манерничать: «да у меня все в общем-то замечательно,
все преодолела, а ведь думала не сумею, не вынесу, не смогу»
попрощаться и разрыдаться где-нибудь на углу.
и пока она в рубашке своей смирительной,
слоняется в четырёх стенах, глотает снотворное, чтобы спать,
матерится, мается, что-то пишет в свою тетрадь,
он ровно дышит в холодное небо Москвы ли, Питера,
смотрит на весь этот мир дрянной прищуром победителя.
ужас в том, что она действительно
прибежит к нему, стоит только ему позвать.
