Леон сожалел о многих вещах, которые произошли в жизни, но больше за те, которые было невозможно изменить: когда случайно оброненное слово могло резать не хуже скальпеля, а необдуманные действия кричали громче, чем ты сам. Когда точка невозврата начиналась там, где нарушались права человека.
Когда за ошибки прошлого приходилось платить по счетам, потому что сколько бы ты не бежал и не прятался, они нагонят, а расплачиваться придется вдвойне.
И одной из неизменных вещей являлось сожаление об простой истине, которая настигла к зрелым годам. Когда грехи обрели свой вес и лежали на плечах, как спелые плоды из Эдемова сада. И пусть теперь он знал, как нужно делать и не стоит, опыт уже был проложен не сколько на своем опыте, сколько на чужом.
Во времена, когда он умело играл на чужом горе и беспрекословно следовал пути Мессии, чтобы избавить всех от их невзгод, чтобы исследовать и изучать, чтобы покорять и направлять.
Когда пожертвовал сокровенным во имя Господа, а тот в последний момент отвернулся от него, словно знал, насколько грешен его сын. Когда за последующие дни его жизнь перевернулась с головы до ног, словно на то была Божья воля и кара небес.
Когда началом конца оказалась потеря единственного наследника его долгого и упорного труда. Когда последняя надежда растаяла на руках и растворилась в пучине собора, будто ее здесь никогда и не было.
Когда Данте — его благородный сын, послушный слуга и живой результат длительных экспериментов бесследно исчез.
Он все еще не знал, могла ли это быть расплата за то, что он променял синицу в руках на паршивого и нерадивого?
Когда одному подарил зрение, а второго в будущем лишил.
Леон многие года считал, что его предали и бросили в последний момент: когда все начали с подозрениями озираться и глядеть на него в недоверии; когда слухи о том, что он убил Данте, не прекращали оседать в голове, отчего зрение значительно ухудшилось. Когда не менее преданные последователи начали сторониться, а его многолетний труд стерли из истории собора, осквернив его запретным и недопустимым.
Когда пришлось бежать прочь из Базилики, потому что последняя операция, что стала бы завершающей в стенах церкви, должна была убить собственного Творца.
Потому когда призрак прошлого начал о себе напоминать — он не поверил собственным глазам: они любили обманывать и не раз подводили; не раз становились причиной ужаснейших ошибок и пугали их владельца.
И больше Леон не видел в зеркалах собственного отражения, а только насмешливые ярко-желтые глаза, которые не позабылись за несколько лет.
В которых, казалось, плясали черти.
Отражение никогда с ним не разговаривало, но выводило собственной кровью три числа, что были страшнее смерти. Они были обещанием и предначертанием, что Леон умрет в восемь часов и одиннадцать минут.
Данте преследовал и изводил его каждый день, пока он не встретил одинокого ребенка в одном из общественных туалетов.
Пока не сбежал от столь удушающей ответственности далеко в глушь, где собственное отражение было возможно разглядеть только в неподвижной глади реки. Пока не убедился, что у него, наконец, нашелся достойный преемник, который был не хуже предыдущего; которого ждала та же тяжелая миссия, а ее итог — полное искупление.
Райкер — Мессия, которая принесет спасение его старой, повидавшей в жизни все душе, к которой он чувствовал ничего, кроме родительской гордости.
И когда столь сокрушающее осознание его осенило, то сразу стала понятна причина провала Данте: Леон испытывал к нему слишком много разных чувств, которых не должно было быть между епископом и священником.
И пока он пытался видеть его своим преемником, то Данте даже не старался скрыть собственных мотивов по отношению к нему. Их взгляды, слова и взаимодействия постоянно кричали о другом.
Глубоко в душе никто из них не хотел расставаться: по этой причине священник согласился пожертвовать своими глазами и лицом, потому разрешил только Леону проводить операцию над ним, поэтому не ожидал, что его убьют спустя несколько дней в одной из заброшенных частей собора, закопав заживо.
