я книгоноша

Не знаю, как вы, а я вот после такого ревю от Ивана любимого Смеха бросаюсь на поиски обеих книжек! Тоже прочту и поделюсь соображениями.

Я обожаю выдумывать грандиозные книжные прожекты и оставлять их под сукном. Вот и теперь сочинил совершенно блестящий, но не знаю, хватит ли запала его реализовать.

Уже давно с большим интересом поглядываю в сторону жанра true crime, особенно в его российском-советском-российском изводе. А намедни копался в букинистических каталогах и обнаружил, что в нашем отечестве выходила целая уйма книг с (под-)заголовком «Записки следователя» — кроме очевидного и изрядно унылого сборника Льва Шейнина. (Есть у него, правда, одна симпатичная зарисовка «Романтики» — о «священной, чистой и романтической любви» к судмедэкспертизе.) Перепроверил по каталогу РГБ — ну точно, 62 результата, и это только до распада СССР, а ныне даже журнал понятно какого ведомства под этим названием выходит.

В общем, желаю теперь прочесть все эти запискоследовательские книжки и собрать антологию самых примечательных рассказов, очерков и кусков повестей-романов. Если кто хочет взяться за этот Сизифов труд вместо меня — будьте любезны.

Проковыриваюсь через увесистый том стихов Федора Сологуба. Читал до этого «Мелкого беса» (замечательного) и рассказы (те, что попадались, посредственные, кроме «Червяка», но ещё бы поглядел). Пока в высшей степени символистски, то есть уныло, и только разные корявости картинку оживляют:

Различными стремленьями
Растерзана душа,
И жизнь с ее томленьями
Темна и хороша.

***

Но созидающая сила
Ещё изникнуть не спешила...

***

Покоряясь жажде странной,
Овладевши кучей книг,
Как тигрица на добычу,
Ты набросилась на них.

А вот это четверостишие суммирует вообще весь символизм. Жалко, что они на нем не остановились:

Я люблю всегда далекое,
Мне желанно невозможное,
Призываю я жестокое,
Отвергаю непреложное.

Как мне кажется, дурно зарифмованная и нелепая поэзия про скуку жизни, — помимо общих социально-культурных причин, — дело рук Некрасова. Он приучил читательскую публику к неряшливости ради высоких идей; мой любимый пример — из хитовых «Размышлений у парадного подъезда»:

От него и к нему то и знай по утрам
Всё курьеры с бумагами скачут.
Возвращаясь, иной напевает «трам-трам»,
А иные просители плачут.

Вот это «трам-трам» меня возмущает неистово, — но тогдашним студентам нравилось, и сочиняли они то же самое, только ещё похуже. А когда революция к концу века поднадоела, «трам-трам», профильтровавшись сквозь Надсона, зазвучал про грезы, туманы и прочую шарабару. Привет.

Теперь были два свежих поэтических сборника Александра Бренера — «Три дыни в пустыне» и «Наконец-то коммунизм».

«Дыни» мне почти совсем не понравились, не увидел нужности этих стихов. За исключением вот чего:

Мы будем под утро в кусте щебетать
С ватагой невидимых птах,
А днем затаимся, как опытный тать:
Не ух и не ох и не ах.

***

Над пустыней летит самолет.
В самолете сидит пилот.
Он песчинкам ведет подсчет.

Самолет как орел в небесах.
Но орел живет на мясах.
А пилот — на человеко-часах.

***

Я подумал, что под кожей
Этой писаной красы
Монстр скрывается безбожий,
Возжелавший колбасы.

***

Исчез и Луна-парк, и люди —
Остался только звон и свет.
(Когда мы думаем о чуде,
Нам до качелей дела нет.)

А «Коммунизм», наоборот, во многих своих изгибах замечательный. Во-первых, полностью солидаризуюсь со вступительными «Тезисами к опыту коммунистической поэзии», особенно: «Коммунистическая поэзия понимает коммунизм как летучую коммуну свободных существ в сговоре с предками и природой. И с любой непогодой!» и «Коммунистическая поэзия является немедленным осуществлением коммунизма в этом вот стихотворении — здесь и сейчас. Кузнечиком в глаз!»

И в некоторых стихах звери, стихии и люди действительно увязываются друг с другом неразлучно, неслиянно и так далее, и осуществляют всамделишный коммунизм:

Лев Толстой бредет по кочкам
Босиком и без сорочки
И твердит лесным цветочкам:
— Львиный зев, братишка!

***

Генерал проверяет ружье.
Сковырни с него кожсырье!

Дорогой Бафомет*, Бафомет.



Учитель учит детей.
Застрянь меж его челюстей!

Дорогой Бафомет, Бафомет.



Бизнесмен считает доход.
Бетонируй его пищевод!

Бафомет, дорогой Бафомет.

* Имя кота, и ничье другое (прим. книгоноши).

***

Коммунист называет осу: ососой.
Коммунист называет козу: козозой.
Коммунист называет землю землей
И умеет в Земле различить мезозой.

***

Доверь ежам составление словарей.
Доверь ласточкам сборку календарей.

В общем, такие радостно-освобождающие вирши для книг-лубков (которые Бренер, кстати, тоже рисует в соавторстве со своей подругой Барбарой Шурц). Привет!

Виват! Долгому-предолгому (хотя и не особо объемному) роману Борщаговского «Портрет по памяти» конец!

Не скажу, что читать его было очень уж тяжело, нет, но приходилось регулярно выныривать, как из трясины, чтобы воздуха хватануть — и назад, вниз, вглубь. Иначе не получалось, слишком уж вязкий. Но хороший вполне. Но вязкий.

«Портрет» этот, наверное, хорошо в каком-нибудь долгом зимнем пути читать, чтобы внешний мир с книжным совпал до неразличимости и схлопнулся. А вы останетесь между страниц уже навечно, навечно живым и из жизни вынутым, как засушенный листик.

Буду непременно ещё Борщаговского штудировать, только не теперь. А что будет теперь, уже завтра узнаю. Доброй ночи!

Я без малого два года не могу собрать и опубликовать книжку некрупного непереиздававшегося советского поэта. Все печатные сборники расшифрованы, немало журнальных публикаций тоже, даже несколько воспоминаний об авторе нашлось. Для базового набора нужны буквально две рукописи, которые с 21-го законсервированы в архиве и на руки не выдаются.

В начале осени на мой закат печальный блеснула надежда: вроде как расконсервируют, вроде как можно заказывать. Уже в который раз я отправляю письма в духе: «Ну чё там с делами?», но какая же тоска и какое мученье получать в ответ: «Пока нет, попробуйте в конце месяца». В общем, снова ждать. Грубый век, грубые нравы!

Пишу сегодня много, но все мимо канала. У вас прошу прощенья и терпенья; пени выплачиваю Сатуновским:

В закрытой лаборатории
сижу
за секретным отчётом.
И глупые мысли — одна за другой —
тревожат о чём-то.
Вот
вёрткая птичка,
головкой направо,
головкой налево,
то сверху глазок, то снизу,
прилетела, опять улетела.
И — дикая мысль — нет, это не птица:
японский биолог
присел
ознакомиться с грифом «секретно»
на подоконник.
Присел, профессорский хвостик почистил,
налево, направо.
Теперь всё высмотрит, сфотографирует
и —
к себе, в Иокогаму!

***

Отстал
в пути,
устал, мне не дойти;
на плечи снег напáдал,
ни охнуть, ни вздохнуть;
ни засветить лампаду,
ни этот
сон
стряхнуть.

***

ИЛЮШКЕ ПЯТНАДЦАТЫЙ ДЕНЬ

Сегодня Илюшке пятнадцатый день.
Илюшке сегодня пятнадцатый день.
Смотри — он уже не мордарик.
Чегой-то мальчишка у нас похудел.
Эй, бабка,
скорей очки надень:
обкакался
твой государик!

***

МЫШИ И КОТ

Пришёл Илюшка, а в доме мыши.
Достали бы кошку — а в доме Илюшка.
Дед,
оборотись котом,
полезай в пóдпол за мышóм,
загрызи его, мышá, стальными
зубами
вставными!