Переводя Запад
Особенность творческой деятельности переводчика состоит не только в том, что он должен сделать доступной иноязычную информацию своему читателю, но и в своеобразном «присвоении» текста чужой культуры, включая идеи, понятия и смыслы. Основной сложностью такого рода «присвоения» является то, что неизвестные понятия могут мало соотносится с социальной, политической и юридической практикой общества. Вряд-ли какому из российских современников были бы понятны слова Генриха VIII о том, что Королевский Статус (Estate) никогда не находится так высоко, как во время сессии Парламента, где происходит слияние всех агентов в единое политическое тело (body politick).
Бум переводов западной литературы в России происходит в XVIII в. Русскому переводчику необходимо было проявить большую оригинальность и находчивость дабы найти эквиваленты таким понятиям как «nation», «volk», «state», «staat», «people» и т.д. Естественно, что для времени Петра I всё ещё был характерен «слепой перевод» Киево-Могилянской традиции. Примером языковых особенностей киевских переводов может служить перевод знаменитого трактата Гуго Гроция «О праве войны и мира» из собрания Голицына. Знаменитое определение государства, данное Гроцием в первой книге перевода, звучит следующим образом: «Область гражданская есть юже град предстоит. Град убо есть собрание совершенное людей волных, и ради употребления устава и общаго пожитку дружество». Так «potestas civilis» («государственная (гражданская) власть») стала «областью гражданской», а «civitas» («государство») – «градом».
Более развитым и популярным переводом стала работа «Левиафан» Гоббса в переводе Симона Кохановского. Следуя сложившейся языковой традицией, он продолжал переводить «civitas» словом «град», но он также пытался привнести не «слепой перевод», но и объяснить смысл. В зависимости от смысла, он переводил «civitas» и как «государство», «гражданство», «царство» или «речь посполитая».
Аналогичная ситуация происходила в Японии XIX века. Трудностью перевода послужили фундаментальные понятия «Просвещение» и «цивилизация». Эти неразрывные понятия слились в единый термин «Bunmeikaika», который зиждился в двух политических программах: первая – создание цивилизации, построенной согласно европейским политическим, социальным и экономическим теориям; вторая – государство, функционирующее благодаря наученным людям (чиновникам). В ходе реализации Bunmeikaika возник конфликт интересов: между правительством (которое взяло на себя ответственность за просвещение и развитие государства) и народом (который ожидал участия в принятии политических решений).
Наиболее остро дискуссия развернётся в 70-е годы. Фукудзава Юкити, открывая дебаты, заявил, что для поддержки коллективной цели независимости Японии в мире необходимо достичь баланса сил между правительством и народом. Фукудзава сравнил понятие нации с человеческим телом, здоровье которого поддерживается за счет внутреннего управления внешними раздражителями. Аналогичным образом нация пытается поддерживать политическую активность, уравнивая внутреннюю власть правительства и внешнюю власть народа.
Все эти дискуссии о сущности нации, народа, народного представительства приведут Японию к появлению первой конституции, парламента, ликвидации старых сословий, всеобщей воинской повинности и т.д. Конечно, как и в России, многие понятия оставались населению чужды, в частности представление о гражданском долге (в которое вошло старое представление о преданности своему господину). Наиболее репрезентативным примером разрыва между смыслом и пониманием служит серия крестьянских восстаний против закона о всеобщей воинской повинности. Чиновники на местах жаловались на то, что многие крестьяне воспринимали словосочетание «налог кровью» буквально, что и вызывало соответствующую реакцию.
В общем, новый политический язык позволил акторам актуализовать те или иные проблемные поля, высказать недовольство или манифестировать лояльность, объединятся или вступать в конфликты различного уровня. За трансформацией языка последовала трансформация общества.
Особенность творческой деятельности переводчика состоит не только в том, что он должен сделать доступной иноязычную информацию своему читателю, но и в своеобразном «присвоении» текста чужой культуры, включая идеи, понятия и смыслы. Основной сложностью такого рода «присвоения» является то, что неизвестные понятия могут мало соотносится с социальной, политической и юридической практикой общества. Вряд-ли какому из российских современников были бы понятны слова Генриха VIII о том, что Королевский Статус (Estate) никогда не находится так высоко, как во время сессии Парламента, где происходит слияние всех агентов в единое политическое тело (body politick).
Бум переводов западной литературы в России происходит в XVIII в. Русскому переводчику необходимо было проявить большую оригинальность и находчивость дабы найти эквиваленты таким понятиям как «nation», «volk», «state», «staat», «people» и т.д. Естественно, что для времени Петра I всё ещё был характерен «слепой перевод» Киево-Могилянской традиции. Примером языковых особенностей киевских переводов может служить перевод знаменитого трактата Гуго Гроция «О праве войны и мира» из собрания Голицына. Знаменитое определение государства, данное Гроцием в первой книге перевода, звучит следующим образом: «Область гражданская есть юже град предстоит. Град убо есть собрание совершенное людей волных, и ради употребления устава и общаго пожитку дружество». Так «potestas civilis» («государственная (гражданская) власть») стала «областью гражданской», а «civitas» («государство») – «градом».
Более развитым и популярным переводом стала работа «Левиафан» Гоббса в переводе Симона Кохановского. Следуя сложившейся языковой традицией, он продолжал переводить «civitas» словом «град», но он также пытался привнести не «слепой перевод», но и объяснить смысл. В зависимости от смысла, он переводил «civitas» и как «государство», «гражданство», «царство» или «речь посполитая».
Аналогичная ситуация происходила в Японии XIX века. Трудностью перевода послужили фундаментальные понятия «Просвещение» и «цивилизация». Эти неразрывные понятия слились в единый термин «Bunmeikaika», который зиждился в двух политических программах: первая – создание цивилизации, построенной согласно европейским политическим, социальным и экономическим теориям; вторая – государство, функционирующее благодаря наученным людям (чиновникам). В ходе реализации Bunmeikaika возник конфликт интересов: между правительством (которое взяло на себя ответственность за просвещение и развитие государства) и народом (который ожидал участия в принятии политических решений).
Наиболее остро дискуссия развернётся в 70-е годы. Фукудзава Юкити, открывая дебаты, заявил, что для поддержки коллективной цели независимости Японии в мире необходимо достичь баланса сил между правительством и народом. Фукудзава сравнил понятие нации с человеческим телом, здоровье которого поддерживается за счет внутреннего управления внешними раздражителями. Аналогичным образом нация пытается поддерживать политическую активность, уравнивая внутреннюю власть правительства и внешнюю власть народа.
Все эти дискуссии о сущности нации, народа, народного представительства приведут Японию к появлению первой конституции, парламента, ликвидации старых сословий, всеобщей воинской повинности и т.д. Конечно, как и в России, многие понятия оставались населению чужды, в частности представление о гражданском долге (в которое вошло старое представление о преданности своему господину). Наиболее репрезентативным примером разрыва между смыслом и пониманием служит серия крестьянских восстаний против закона о всеобщей воинской повинности. Чиновники на местах жаловались на то, что многие крестьяне воспринимали словосочетание «налог кровью» буквально, что и вызывало соответствующую реакцию.
В общем, новый политический язык позволил акторам актуализовать те или иные проблемные поля, высказать недовольство или манифестировать лояльность, объединятся или вступать в конфликты различного уровня. За трансформацией языка последовала трансформация общества.