АУЕ Голубятняᵘˢᵉˡᵉˢˢ

— Блять, сидит ПИЗДИТ ещё — Который раз за вечер повышает голос Кашин, сжимая микрофон и хватаясь за волосы.

Этот вечер начинался с застрявшего под глоткой ожидания, рвущегося наружу с каждым часом всё сильнее. Стены достаточно толстые, но громкий, возмущённый голос через них всё равно отчётливо слышен. Илья правда пытался послушать музыку, посмотреть фильм, но каждый раз осознавал, что хочется прислушаться, разобраться, понять и, возможно, даже помочь? Выбор сложный, а потому он до последнего будет молчать.

Антон, узнав о проблеме друга, сразу предложил поговорить по Дискорду через телефон или глянуть что-то вместе на ноутбуке. Илья с радостью согласился бы на оба варианта, если бы не желание хотя бы что-то поесть. Стрим Дани шёл почти четвёртый час, если они и ели, то только утром, с горем пополам выбравшись за перекусом после бурной ночи. Листая ленту доставки, Коряков задумывается о том, насколько сильно Кашина может вымотать стрим. Купить без спроса - выбить большую вероятность того, что продукты останутся нетронутыми и в скором времени отправятся в мусорку. Поэтому попросив Татыржу подождать, мазеллов отправляется в сторону стримерской.

— Дань, ты кушать хочешь? Там… — Выглядывая из-за двери, тихо, осторожно спрашивает парень. Он понимает, что с первого раза рыжий может даже не услышать или вовсе не обратить внимания, да и лишний раз прерывать стрим своим появлением не хотелось, но привлечь внимание нужно.

— Не сейчас, Илюш, я сейчас этому… Придурку билетик НАХУЙ выпишу, блядь, — моментально останавливаясь и затихая, выдержанно спокойным, в какой-то степени даже нежным голосом тянет Данила. Злость до сих пор клокочет под рёбрами, но рядом с Ильёй, его голосом и присутствием словно гаснет, уменьшается, обещая разгореться ещё большим пламенем после.

— Чуть попозже, — поворачиваясь полубоком в сторону вошедшего, бормочет мужчина. «Чуть попозже» явно не получится, слишком много дел и планов на едва дошедший до середины стрим, однако для него хочется быть максимально мягким в выборе слов.

— Хорошо, — посылая довольную, ласковую улыбочку в ответ, Коряков прикрывает дверь, как можно тише уходя в сторону первого этажа.

Стоило только двери закрыться, а мягким шагам смолкнуть, как Кашин, звонко хлопнув в ладоши, притянул микрофон поближе, на повышенных тонах продолжил:

— Я ЩАС ЭТОМУ ЯНДЕКСИШКИНУ…!

Работа над альбомом съедает последние силы, выжимает все соки, не даёт нормально поспать и отдохнуть. Взглядом по экрану гуляет, замечая в правом нижнем углу, что время-то уже за два ночи перевалило. Снова не получилось сдержать обещание и лечь пораньше. Это бесит больше всего: как бы Коряков не старался закончить дела до ночи, почти никогда этого сделать не получалось. Поездки, съёмки, фотосессии, альбом — график, который не даёт нормально жить уже около месяца. Хочется спокойной жизни с любимым человеком, который наверняка уже снова лёг спать один, не дожидаясь, пока Илья закончит свою ночную работу.

Вдруг внимание привлекает странный звук — будто кто-то о стену бьётся. Музыкант хмурится, снимает наушник, откидывает его на стол и встаёт с рабочего места. По-хорошему бы всё выключить и спать идти.

В комнате ощутимо холодно. По коже аж муражки с непривычки бегут, но это совсем не важно.

— Руслан?...

Тыльная сторона ладони тут же стирает с лица предательские слёзы, которые начали обжигать щёки. Руслан стискивает зубы в попытках проглотить собственные слёзы, будто это могло помочь. На душе какая-то буря эмоций. Ему страшно, больно, неприятно и тоскливо. На языке чувствуется неприятный привкус отчаяния и слабости. Сейчас он слишком уязвим, и это раздражает. Стыдно в первую очередь перед Ильёй, который стал невольным свидетелем этой непонятной истерики. Руслан правда старался быть тише, чтобы внимания не привлекать. Он ведь сильный, со всем сам справиться… Но вместо этого снова достаточно громко всхлипывает.

Сердце в этот момент замирает. Илья стоит на пороге, слыша только приглушённые всхлипы, как Руслан воздух ртом глотает. Смотреть на это… больно. Не противно, не страшно, а просто больно. Больно осознавать, что помочь, наверняка, не выйдет, потому что, к сожалению, Илья чудеса в жизнь не превращает и вылечить возлюбленного от всех болячек вряд ли сможет.

Коряков подходит ближе, садясь на кровать рядом с Русланом. Того снова настигает очередной тик: голову запрокидывает, больно шеей щелкает, напрягая на ней мышцы. Руслан уже заебался. По-человечески заебался жить с поставленными диагнозами, со своей сборной солянкой. В последнее время это всё даёт о себе знать гораздо чаще. То тик сильный схватит, то приступ эпилепсии, во время которого он чуть не задыхается. Он устал. Устал от того, что в любой момент с ним может произойти всё, что угодно. И это всё даже от него не зависит.

Тик отпускает, после чего Руслан ощущает объятия. Тёплые, полные любви объятия, по которым уже успел безумно соскучиться. Конечно, у каждого дел по горло — не до объятий как-то. Тушенцов нервно сглатывает, всё ещё борясь с остатками слёз, которые сейчас противно глаза щипят, сигарету поджигает, в надежде хоть так себя успокоить. Илья не ругается, тем более окно всё ещё открыто настежь, поэтому переживать о едком табачном дыме сейчас совсем не хочется. Илья ругает только самого себя, что из-за работы на Руслана почти внимания не обращал. Нужно было заметить приступы, которые стали чаще, нужно было следить за тем, как убывают таблетки в блистерах, которые у микроволновки на кухне лежат. Нужно было… быть рядом.

От Руслана слышится тихое шипение, когда Илья случайно задевает на руке его ещё незажившие раны. Стример губу кусает, кидая на них грустный взгляд. Как он вообще допустил подобное?

— Ты пьёшь таблетки? — тихо шепчет Илья, только вот ответа не получает. И по этой тишине становится всё предельно ясно. — Не забывай, пожалуйста, Русь…

— Иль, прости, — только и шепчет в ответ Руслан, прислоняя тлеющую сигарету к губам. Вдыхает едкий дым, задерживает его в лёгких, а потом выдыхает. Ветер так и гуляет по комнате. Приглушённый свет ещё больше нагоняет какой-то тоски и апатии. Но ведь всё хорошо? Илья рядом — а это самое главное.

Объятия Илья не разрывает: только сильнее прижимается к любимому, понимая, что никакой альбом он сейчас доделывать не пойдёт. Нужно взять пару выходных. Совместных выходных.

— Отъебись от меня! — злобно выкрикивает Илья, отбрасывая чужую руку. Он сильно пьян, кружится голова, дрожит всё тело, и зубы стучат непрерывно от собачьего холода, отвратный Петербург, как же ему осточертел этот город!

— Илья, ты замёрзнешь, — к нему тянутся навстречу, осторожно ловят за руки, тянут ближе, помогают надеть куртку. Коряков чувствует, как по ледяным щекам катятся горячие слёзы. Он ненавидит Петербург, но невыносимо любит его. Заботливого, молча принимающего, понимающего. Эмпат, что тут поделать.

— Да будто тебе не плевать, — обречённость в голосе едва ли не прямолинейна, слёзы застилают глаза, скапливаются на длинных ресницах. Куртка греет тело, замёрзшие пальцы сжаты в чужих руках. Иногда брюнету правда кажется, что он чего-то не понимает. Не научился понимать, не узнал человека достаточно, чтобы без ошибок определить эмоции по поступкам. Бросать на несколько месяцев со словами о том, что всё кончено, а потом приезжать в чужой дом, бежать следом из дома в мороз и так нежно руки греть, — Зачем?.. — он, кажется, спрашивал у себя, но как-то тихо пробубнил под нос. Чёртов алкоголь. Чёртов Петербург.

— Пошли домой, — молчит, в глаза не смотрит, Илья начинает снова злиться. Злится за это неочевидное молчание, за немой отказ от объяснений. Он вырывает свои руки из чужих ладоней, вытирая замершие в углах глаз капли слёз, толкает в широкую грудь, сжимая челюсть, цедит предупреждающее:

— Говори... — голубо-зелёные глаза смотрят утомлённо, почти обречённо, с тоской. А впрочем, может пьяный разум Ильи сам дорисовывает эти эмоции? — Говори, блять! — срыв на крик, сжатые кулаки, краснеющее ещё сильнее лицо. Ему почти плевать, что на Дане нет ничего, кроме свитера. Ему почти плевать, что у него тоже есть чувства и почти полное право молчать. Почти, а потому возникшая в момент злость меркнет, ноги несут ближе, почти вплотную, — Скажи мне, почему, Дань... Пожалуйста... — либо это снова слёзы, либо он начинает натурально таять, но стоит бледной, покрытой татуировками руке прикоснуться к лицу, и по щеке катится что-то влажное. Глаза в глаза, дрожь не от холода.

Кашин тянется вперёд медленно, предупреждает, даёт возможность сделать выбор. Будто он не очевиден. Мягкие соприкосновения губами, совсем-совсем нежные, невинные. Тонкие ручейки катятся уже по обеим щекам, ладони цепляются за холоднеющую ткань чужого свитера. Он отвечает, задыхаясь немыми всхлипами, тянется ближе, подставляется под ласку, от которой совершенно отвык. Открыть глаза — столкнуться с ним напрямую, с горькой правдой, принимать которую не хочется. Даня его не разлюбил. Даня не хотел его оставлять. Но почему же тогда это сделал? Почему бросил, если сейчас с таким голодом целует? Хотя... Илья допускает мысль, что сейчас, сжимая толстую ткань и поддаваясь жадным поцелуям, это не так важно, как кажется. Он спросит, обязательно спросит, заставит ответить. Сейчас только ещё чуть-чуть побудет в тёплых объятиях, постоит на холодной улице Петербурга, пока губы терзает невероятно любимый человек.

от меня даня и детали на фоне

diabolus post te est, cave.

лат.