Филолог в засаде

Много доводится бывать в госпиталях в последнее время. И разговаривать с ранеными, слушать их истории. Точнее, одну и ту же историю, которую с незначительными вариациями рассказывают разные раненые: из разных регионов России, с разных участков фронта, разного возраста — вот 18 до 60 лет, разных «мирных» профессий, разного физического развития, с разными ранениями — так выходит, что в основном тяжелыми: с ампутацией рук и/или ног, с травмами позвоночника, с ранениями головы и лица. И вот большинство из них рассказывают примерно одну и ту же историю.

Эта история — за вычетом незначительных (и часто разнящихся) деталей и значительных (и весьма однообразных) эмоций — выглядит так:

1. Подписание контракта.

2. Через две-три, максимум четыре недели — участие в штурме
— без обучения;
— без подготовки;
— без достаточной экипировки;
— без хорошей связи или вообще без связи;
— без изучения местности;
— без учета погодных условий и времени суток;
— без офицеров;
— без взаимодействия с БПЛА;
— без РЭБ;
— без предварительного выявления и подавления огневых точек противника;
— без выявления и подавления огневых точек и подразделений БПЛА в тылу противника, которые могут участвовать в поддержке обороны противника;
— без эвакуационных групп и проработанных путей эвакуации.

3. Ранение, эвакуация чаще всего своими силами или силами случайных добрых попутчиков (иногда длящаяся несколько дней после ранения).

4. Провал штурма, большие потери: «от взвода остался один я», «из полной роты осталось 10 человек», «из полного батальона вышли полроты».

Мы слышали эту историю десятки раз, и наши друзья ее слышали многажды, и друзья друзей тоже ее слышали. Особенно тяжело слушать ее от восемнадцатилетних бывших штурмовиков без рук и ног, с тяжелейшими ранениями головы, с высокими ампутациями. Ведь их жизнь только началась, и неподготовленный штурм, в который их отправили, фактически сломал ее, сделал всю их оставшуюся жизнь неполной... И у всех у нас возникает немой вопрос: «Как же так?» Или «Почему всё так?»

Сразу оговоримся: мы понимаем, что люди, которые участвовали в других, правильно организованных и успешных штурмах — мы убеждены, что такие есть, — не представлены или мало представлены в госпиталях, и поэтому их историй мы не слышали.

Их нет в госпиталях, потому что их штурмы были хорошо организованы, тщательно подготовлены, у штурмовиков было всё, что необходимо: грамотные командиры и эвакуационные группы, связь, РЭБ, поддержка артиллерии и БПЛА и всё прочее. Их нет в госпиталях, потому что их штурмы были успешны и прошли без значительных потерь.

Но госпитали наши заполнены другими штурмовиками, и вопрос — о них. Так почему же этот вопрос должен оставаться немым?

Понятно, что война без потерь невозможна. Но ведь не потери — цель войны, не так ли? Не нужно быть специалистом в военном деле, чтобы понять, что проведение штурмов, подобных описанному выше, граничит с преступлением. Понятна и альтернатива — командир, которому предлагают что-то штурмовать, а у него штурм может получиться только таким, какой описан выше, должен доложить командованию, что он к штурму не готов. Понятно, что его за это не похвалят. Но всё же это представляется единственно правильным и честным выходом, какими бы последствиями это ни грозило.

Пока в нашей армии и в нашем обществе будет считаться нормой жертвовать чужими жизнями, чтобы избежать легкого, пусть часто даже и незаслуженного наказания, мы никуда не продвинемся. Даже если и победим.

Подписаться

Уроки войны

У каждого раненого своя история. Один горел в облитом зажигательной смесью блиндаже, другой своим ПТУРом привлек внимание танка, третий чудом пережил встречу с дроном-камикадзе. Истории рассказываются товарищам по госпитальной палате, родственникам, друзьям иногда по сотне раз, а потом понемногу становятся никому не интересными, остаются только в памяти самих раненых.

Рассказывая эти истории, бойцы вспоминают свои эмоции, боль, удивление, страх, это увлекает их, они остро раз за разом переживают свое интимное свидание со смертью. Я же, слушая эти истории, думаю о совершенно другом. Я слышу в рассказах явные ошибки в организации тех боевых задач, при выполнении которых было получено ранение. И уверен, что более опытный и грамотный военный услышал бы еще больше ошибок.

Пример. В истории упоминается, что группа из пяти человек шла на передовые позиции по голой посадке. Спрашиваю, какое было время суток, какая погода. Выясняется — был ясный полдень. То есть обнаружение группы было почти гарантировано, не нужно слушать дальше, чтобы понять — группу поразил либо дрон-камикадзе, либо миномет. Оказывается, все-таки дрон. Итог: у одного бойца ранение в спину, паралич ног, остальные его вытаскивали. Группа до цели не дошла. Через два часа, пока еще шла эвакуация, пошел дождь. Если бы они шли под дождем, то, скорее всего, дошли бы.

Конкретика здесь не так важна, важно, что история каждого ранения — это переданная из первых рук история конкретной тактической ситуации, как правило, не самой удачной. Но ведь для создания нового знания неудачи как раз более полезны, чем успехи.

Если можно было бы собрать и систематизировать этот материал от массы раненых, то он стал бы кладезем для анализа эффективности принимаемых «на земле» решений и для создания новых методичек по тактике. Сразу стали бы видны типичные ошибки младших командиров, стала бы ясна средняя продолжительность эвакуации в условиях разных типов местности, можно было бы сравнить эффективность разных способов перемещения личного состава в прифронтовой зоне, да и много чего еще. При грамотном подходе такой массивный материал можно было бы использовать для фундаментального исследования приемов ведения современной войны с нашей стороны.

Потенциальная польза таких исследований — сугубо для наших военных — кажется мне очевидной. Вот только такой материал непросто собрать, ведь нужно тщательно, участливо и со знанием дела опросить каждого раненого, желательно, имея четкую схему, грамотно составленный опросный лист. Но это всё, конечно, можно было бы сделать.

Вот только нужно ли это кому?