Мир меняется.
Одно десятилетие в ХХ веке вмещало больше перемен, чем пара столетий раннего средневековья. Мы продолжаем мыслить «поколениями», вписывая их в двадцатилетний лаг, но и это иллюзия. Между нами времен «революции на граните» и нами же времен «евромайдана» лежат килотонны взросления и километры цинизма, проводные телефоны и видеокассеты.
Перемены происходят так быстро, что новые революционеры торгуют уже не картинкой будущего – они торгуют картинкой прошлого. Мечтой о неком золотом веке, в который от этих самых перемен можно сбежать. Они торгуют грезами об идеальном «вчера», убеждая себя и нас, что это самое «вчера» было понятное и прогнозируемое.
И люди готовы это покупать. Современные политики все чаще продают ностальгию. Бегство от перемен. Исторический формалин.
И в рамках этого пакетного предложения обязательным атрибутом идет гомофобия. Понятно почему.
Новый мир стирает ластиком отрасли и профессии. Отменяет социальные архитектуры и традиции. Пройдет немного времени – и прогресс отправит в небытие водителей, юристов и бухгалтеров. Искусственный интеллект перестанет быть абстракцией. Институт брака будет входить в кризис по мере того, как перестанет быть экономически оправдан. Рост численности населения, помноженный на роботизацию процессов, сделает работу дефицитом.
Уклад и традиция – перечень стенок, на которые человек опирался, чтобы не упасть под ветром истории – был неизменен. А теперь будущее разрушает и их. И чтобы не потеряться, люди как за спасительную соломинку хватаются за собственный гендер.
Человек держится за собственный пол как за спасательный круг. То немногое безусловное, что ему дано природой, становится фундаментом самоидентификации. И оборона этой идентичности кажется ему последним бруствером для защиты собственного «Я».
«Геи не рожают детей». «ЛГБТ – путь к вымиранию». «Надо лечить». «Пусть себя не афишируют». Это ведь даже не лозунги – это жалобы. Стенания по последнему безусловному, что остается у обывателя – деторождению и репродуктивной функции.
И даже немного неловко становится в этот самый момент. Потому что предельная честность будет звучать для них неутешительно.
Придется рассказывать, что в будущем вероятно секс и деторождение будут разведены.
Что через тридцать лет мы станем спорить, внедрять ребенку чип для связи с сетями при рождении или дождаться двенадцатилетия.
Что лет через пятьдесят новый традиционалист станет проповедовать, что брак – это священный союз между мужчиной и мужчиной, женщиной и женщиной или женщиной и мужчиной, но уж никак не между человеком и роботом.
Те, кто сегодня протестуют против ЛГБТ-маршей, через полвека будут вспоминать их с ностальгией. Как теплую ламповую реальность своего детства. Как смешной атавизм из того времени, когда право совершеннолетнего человека распоряжаться своим собственным телом еще подвергалось сомнению.
Поэтому сегодня я иду на Марш равенства
Одно десятилетие в ХХ веке вмещало больше перемен, чем пара столетий раннего средневековья. Мы продолжаем мыслить «поколениями», вписывая их в двадцатилетний лаг, но и это иллюзия. Между нами времен «революции на граните» и нами же времен «евромайдана» лежат килотонны взросления и километры цинизма, проводные телефоны и видеокассеты.
Перемены происходят так быстро, что новые революционеры торгуют уже не картинкой будущего – они торгуют картинкой прошлого. Мечтой о неком золотом веке, в который от этих самых перемен можно сбежать. Они торгуют грезами об идеальном «вчера», убеждая себя и нас, что это самое «вчера» было понятное и прогнозируемое.
И люди готовы это покупать. Современные политики все чаще продают ностальгию. Бегство от перемен. Исторический формалин.
И в рамках этого пакетного предложения обязательным атрибутом идет гомофобия. Понятно почему.
Новый мир стирает ластиком отрасли и профессии. Отменяет социальные архитектуры и традиции. Пройдет немного времени – и прогресс отправит в небытие водителей, юристов и бухгалтеров. Искусственный интеллект перестанет быть абстракцией. Институт брака будет входить в кризис по мере того, как перестанет быть экономически оправдан. Рост численности населения, помноженный на роботизацию процессов, сделает работу дефицитом.
Уклад и традиция – перечень стенок, на которые человек опирался, чтобы не упасть под ветром истории – был неизменен. А теперь будущее разрушает и их. И чтобы не потеряться, люди как за спасительную соломинку хватаются за собственный гендер.
Человек держится за собственный пол как за спасательный круг. То немногое безусловное, что ему дано природой, становится фундаментом самоидентификации. И оборона этой идентичности кажется ему последним бруствером для защиты собственного «Я».
«Геи не рожают детей». «ЛГБТ – путь к вымиранию». «Надо лечить». «Пусть себя не афишируют». Это ведь даже не лозунги – это жалобы. Стенания по последнему безусловному, что остается у обывателя – деторождению и репродуктивной функции.
И даже немного неловко становится в этот самый момент. Потому что предельная честность будет звучать для них неутешительно.
Придется рассказывать, что в будущем вероятно секс и деторождение будут разведены.
Что через тридцать лет мы станем спорить, внедрять ребенку чип для связи с сетями при рождении или дождаться двенадцатилетия.
Что лет через пятьдесят новый традиционалист станет проповедовать, что брак – это священный союз между мужчиной и мужчиной, женщиной и женщиной или женщиной и мужчиной, но уж никак не между человеком и роботом.
Те, кто сегодня протестуют против ЛГБТ-маршей, через полвека будут вспоминать их с ностальгией. Как теплую ламповую реальность своего детства. Как смешной атавизм из того времени, когда право совершеннолетнего человека распоряжаться своим собственным телом еще подвергалось сомнению.
Поэтому сегодня я иду на Марш равенства