Inseparabiles

P. S. Исправил досадную опечатку во вчерашней записи, из-за которой прп. Никодим Святогорец оказался на три века раньше своего рождения:)

Сегодня, в день памяти святых отцов шести вселенских споров, как раз уместно начать обещанный разговор о богословии свт. Григория Великого. Актуальной церковной проблемой на момент начала его понтификата была Аквилейская схизма – раскол итальянских епископов, не признававших авторитет Пятого Вселенского Собора. Свт. Григорий весьма ярко обличал раскольников, приводя им на память слова сщмч. Киприана Карфагенского о бездейственности мученичества вне истинной Церкви и убеждая в абсурдности аргументов, выдвигаемых против Пятого Вселенского Собора:

«Письмо ваше начинается жалобою на тяжесть гонений, претерпеваемых вами; но поелику вы страдаете не за правду, то ваше страдание не послужит вам во спасение, потому что нельзя ожидать вознаграждения за незаконное дело, ибо вам должны быть известны слова Киприана, который говорит, что мученичество составляют не мучения, а причина мучений. Посему вам не следует хвалиться тем гонением, за которое вы не получите вечного воздаяния. Вам должно, люб. братия, возвратиться чрез правую веру к родившей вас матери-Церкви; от единства союза вас не должны отторгать никакие помыслы, и никакое убеждение не должно совращать вас с пути истины, потому что собор, бывший по случаю трех сочинений, ни мало не поколебал и не изменил веры; на нем, как и самим вам известно, было рассуждаемо только о некоторых лицах; и одно лице по правде осуждено, потому что сочинения его явно противны православной вере.

Что касается до того обстоятельства, что Италия со времени собора сего более всех стран начала бедствовать, то сего не ставьте ей в вину, потому что в Писании говорится: егоже любит Господь, наказует, биет же всякого сына, егоже приемлет (Евр.12: 6). Из сих слов можно заключить, что с того времени, как она начала бедствовать, Господь ее избрал и возлюбил; а посему по бедствиям сим не следует ее порочить. Так, вскоре после того, как достопочтенный папа Вигилий осудил Феодору-царицу и акефалитов, на Рим напали неприятели и пленили его; но могли ли акефалиты утверждать, что они неправильно осуждены, потому что после осуждения их город постигли такие бедствия? Нимало! Так судить несвойственно ни вам, ни кому, кто только знаком с таинствами православной веры. Посему, оставьте эти суждения». (Reg: Ep: II, 51 // PL. 77. Col. 592-593).

Раз уж зашла речь о свт. Григории Двоеслове, придется прояснить некоторые недоразумения, возникающие вокруг имени святителя.

Чем в первую очередь известен свт. Григорий Двоеслов русскому человеку? Тем, что его называеют для отличия от других святых с именем Григорий странным наименованием «Двоеслов» и тем, что его тропарь указывают в молитвословах при чтении благодарственных молитв после Литургии Преждеосвященных Даров.

Но и то, и другое требует уточнения.

1. Именование «Двоеслов» возникло как калька с греческого «Διάλογος», т.к. одним из самых известных сочинений святителя на Востоке были уже упомянутые «Диалоги». Но данная калька некорректна, «диалог» в переводе с греческого – это не «двоесловие» в противоположность «монологу», а просто «разговор». Поэтому неслучайно один из традиционных церковнославянских переводов его прозвища - «Беседовник». В научном же дискурсе наиболее распространенным является именование «Григорий Великий» (Gregorius Magnus).

2. Загадкой для литургистов остается вопрос о том, когда и в связи с чем свт. Григорию стали приписывать составление Литургии Преждеосвященных Даров. В рукописях, содержащих чинопоследование Литургии Преждеосвященных, имя свт. Григория возникает не раньше XVI в. И уже в XIX в. не какие-нибудь светские критики, а сам прп. Никодим Святогорец говорил об ошибочности практики приписывать данный великопостный чин свт. Григорию.

Тем не менее, надеюсь, благочестивый читатель не сочтет этот пост попыткой развенчать почитание святителя и принизить его авторитет. Тот факт, что в нашей практике с именем свт. Григория закрепились весьма смутные и неточные ассоциации, побуждает с бóльшим вниманием отнестись к его великому богословскому наследию, о котором пойдет речь немного позже.

Продолжим разговор о латинских отцах в русской литературе. В повести Н. С. Лескова «На краю света» есть еще одна отсылка к другому выдающемуся отцу Запада – блаженному Августину. Рассказчик повести, архиерей, так говорит о спасшем его зырянине:

«Прости меня, блаженный Августин, а я и тогда разномыслил с тобою и сейчас с тобою не согласен, что будто "самые добродетели языческие суть только скрытые пороки". Нет; сей, спасший жизнь мою, сделал это не по чему иному, как по добродетели, самоотверженному состраданию и благородству; он, не зная апостольского завета Петра, "мужался ради меня (своего недруга) и предавал душу свою в благотворение"» («На краю света», гл. 11).

Однако мысль о бездейственности добродетелей язычников у самого блж. Августина выражена, пожалуй, намного тоньше, чем в упрощенной афористичной формулировке в устах героя Лескова:

«Хотя бы и казалось, что душа блестящим образом повелевает телом, а разум – пороками, но если сама душа и разум не служат Богу так, как Бог заповедал служить Ему, они отнюдь не повелевают телом и пороками правильным образом. Ибо каким господином над телом и пороками может быть ум, не ведающий об истинном Боге, не подчиненный Его власти, а поддавшийся под развращающее влияние порочнейших демонов? Почему и сами добродетели, которыми, по-видимому, он располагает, через которые повелевает телу и порокам принимать или удерживать то или иное направление, если он к Богу их не относит, скорее пороки, чем добродетели» («О граде Божием XIX, 15).

«Я понял, что его религиозная мораль попала в столкновение с своего рода "политикою". Он Тертуллиана "О зрелищах" читал и вывел, что "во славу Христову" нельзя ни в театры ходить, ни танцевать, ни в карты играть, ни многого иного творить, без чего современные нам, наружные христиане уже обходиться не умеют. Он был своего рода новатор и, видя этот обветшавший мир, стыдился его и чаял нового, полного духа и истины» (Н. С. Лесков, «На краю света»).

Если отсылки к издавна почитавшимся на Руси восточным отцам вполне естественны в русской литературе (вспомним хотя бы Смердякова, который перед самоубийством читает «Подвижнические слова» Исаака Сирина), то упоминания латинских церковных авторов встречаются куда как реже. И поэтому интересно, что в качестве нравственного идеала для героя повести «На краю света» Н. С. Лесков избирает Тертуллиана, хотя намного логичнее было бы предположить, что русский монах вывел бы свое неприятие к зрелищам под влиянием не Тертуллиана, а свт. Иоанна Златоуста.

Античное деление на философии на физику, логику и этику, берущее начало от стоиков, впоследствии не раз преломлялось в латинской патристике в христианском контексте. Например, блж. Иероним Стридонский сопоставлял эти три раздела философии с тремя книгами Соломона:

«Соответственно числу наименований, Соломон написал и три книги: Притчи, Екклезиаст и Песнь Песней. В Притчах он учит юного возрастом и изречениями наставляет его в обязанностях жизни, почему речь его часто и обращается "к сыну". В Екклезиасте он наставляет мужа зрелого возраста, чтобы в предметах мира он ничего не признавал вечным, но все, что видим, считал тленным и скоропреходящим. Наконец, в Песни Песней он приводит в объятия Жениха мужа уже приготовленного, совершенного и преклонного возрастом. И философы дают образование своим ученикам, недалеко отступая от этого порядка учения: учат их сначала этике, потом объясняют физику и, кого увидят успевшим в этих науках, переводят уже к логике» (Толкование на книгу Екклесиаст, гл. 1).

Но еще более удивительным переосмыслением данной античной схемы, пожалуй, можно считать ее использование для раскрытия учения о Святой Троице. Так, свт. Амвросий Медиоланский соотносит это трехчастное деление философии с Троичностью Бога:

«Сама тайна Троицы не может быть [постигнута] без этой тройственной мудрости, если мы не поверим в Того Отца по природе, Который родил нам Искупителя; и в Того нравственного Сына, Который искупил нас, став послушным Отцу по [Своему] человечеству вплоть до смерти; и в Того разумного Духа, Который наполнил человеческие души разумным смыслом почитания Бога и управления жизнью» (Изъяснение Евангелия от Луки. Предисловие, 5).

Иеросхим. Серафим (Роуз) о блж. Августине:

"...Отец Никита Палассис в своем последнем "Свидетельстве" снова делает самоуверенные и совершенно необоснованные нападки на блаженного Августина. Все знают об ошибочном учении блаженного Августина о благодати, но к чему эта "фундаменталистская" попытка совершенно развенчать того, кому православная традиция всегда отводила место среди Отцов Церкви? Отец Теодоритос пишет, несомненно, предназначая это для других подвижников в Греции и на Святой Горе, что он, конечно, считает Августина святым, поскольку так же считает преподобный Никодим Святогорец. Наш владыка Иоанн написал ему службу и питал к нему великую любовь. Преподобный Никодим поместил его в наш восточный календарь (так же, как владыка Иоанн поместил туда святого Патрика), и наши русские Отцы ΧΙΧ века продолжали традицию преподобного Никодима. Пятый Вселенский Собор считает Августина авторитетом в Богословии – такого же уровня, как святители Василий, Григорий, Иоанн Златоуст, без всяких ограничений. Современники Августина, которые были с ним не согласны (святой Винсент Леринский, преподобный Иоанн Кассиан), исправили его учение, из уважения не называя его имени, тем более не называя его "еретиком". Другие его современники, включая великих Отцов, всегда обращались к нему с величайшим уважением. Общая православная традиция без сомнения считает его святым Отцом, хотя и с изъяном в его учении, как святителя Григория Нисского на Востоке".
(Из письма отцу Игорю Капралу [будущему владыке Илариону] 29.09/12.10.75 г.)

Любезный читатель может подумать, что канал будет посвящен только цитации античных авторов в произведении Августина «О граде Божием». Но это не так, и в следующий раз обязуюсь вернуться уже к собственно богословской проблематике. А пока что рассмотрим еще один яркий пример осмысления блж. Агустином римской истории, а именно – уникальный и крайне актуальный пассаж, в котором приводится не такое уж частое в патристике пространное обоснование греховности самоубийства.

Блаженный отец вспоминает историю Лукреции, знатной римской матроны, которая была изнасилована сыном царя Тарквиния Гордого и покончила с собой. Античные поэты воспевали целомудрие Лукреции (кстати, и в Новое время образ Лукреции был очень популярен в литературе – вспомнить хотя бы одноименную поэму У. Шекспира), но блж. Августин резко восстает против такого восхваления, говоря, что данная история свидетельствует не о добродетели, а о горделивости римлянки:

«А что она, и не совершив прелюбодеяния, убила себя за то, что сделалась орудием прелюбодеяния, в этом выразилась не любовь к целомудрию, а болезненное чувство стыдливости» (I, 19).

Другой пример – история Катона, покончившего с собой после победы Юлия Цезаря. По слову св. Августина, его языческие оппоненты «не хотят, чтобы мы Катону предпочитали праведного мужа Иова, который счел лучшим смиренно терпеть столь ужасные страдания, чем разом избавиться от них, приняв насильственную смерть, или других святых , которые мужественно сносили плен и владычество врагов и не кончали жизнь самоубийство» (I, 24). Между тем даже среди знаменитых римских полководцев можно найти примеры мужества, заключающегося именно в отказе от самоубийства. Например, Регул, который, исполняя клятву, данную врагам (!) Рима – карфагенянам, добровольно вернулся в Карфаген, где претерпел мучительную казнь. Поэтому «Марку Катону мы предпочитаем Марка Регула. Катон никогда не побеждал Цезаря, которому не захотел покориться, и, чтобы не покориться, решился себя умертвить. Между тем Регул побеждал карфагенян, и римскому государству как римский полководец доставил победу не над согражданами, такая победа заслуживала бы скорби, а над врагами его; но потом, побежденный ими, захотел лучше терпеть их, перенося рабство, нежели освободиться от них при помощи смерти» (I, 24).

Продолжим разговор о цитировании блж. Августином античных авторов. Когда блж. Августин упоминает Теренция, то он имеет в виду не Марка Теренция Варрона, о котором был предыдущий пост, а Публия Теренция Афра. Любопытно, что хотя о театре в целом и о комедиях в частности Августин отзывается крайне негативно, блаженный отец приводит цитату из комедии Теренция «Девушка с Андроса» в качестве доказательства своих рассуждений о том, что истинное блаженство заключается в укрощении своих желаний:

«В настоящее время кто из людей может жить, как хочет, коль скоро и сама жизнь не в его власти? Но пусть бы он даже жил, как хочет: разве он жил бы так не потому, что вынудил себя не хотеть того, чего не может, о чем сказал еще Теренций: «Если невозможно получить то, что хочешь, желай того, что возможно».
(О граде Божием XIV, 15)

Quis Marco Varrone curiosius ista quaesivit? quis invenit doctius? quis consideravit attentius? quis distinxit acutius? quis diligentius pleniusque conscripsit? Qui tametsi minus est suavis eloquio, doctrina tamen atque sententiis ita refertus est, ut in omni eruditione, quam nos saecularem, illi autem liberalem vocant, studiosum rerum tantum iste doceat, quantum studiosum verborum Cicero delectat. Denique et ipse Tullius huic tale testimonium perhibet, ut in libris Academicis dicat eam, quae ibi versatur, disputationem, se habuisse cum Marco Varrone, homine inquit, omnium facile acutissimo, et sine ulla dubitatione doctissimo. Non ait, Eloquentissimo, vel, facundissimo; quoniam revera in hac facultate multum impar est: sed, omnium, inquit, facile acutissimo. Et in eis libris, id est Academicis, ubi cuncta dubitanda esse contendit, addidit, sine ulla dubitatione doctissimo. Profecto de hac re sic erat certus, ut auferret dubitationem, quam solet in omnibus adhibere, tanquam de hoc uno etiam pro Academicorum dubitatione disputaturus, se Academicum fuisset oblitus (De civitate Dei VI, 2).

Кто исследовал все это тщательнее Марка Варрона? Кто сделал открытия более ученые, предоставил размышления более глубокие, взаимосвязи более остроумные, описания более полные? Особенным красноречием, правда, он не отличался; зато до такой степени отличался ученостью и обширностью выводов, что во всех отраслях знания, которое мы называем светским, а они – свободным, в такой же мере обогащает занимающегося науками фактическими сведениями, в какой Цицерон доставляет наслаждение изучающему красноречие. Это подтверждает и сам Туллий, говоря в своих академических книгах, что состязание, которое в этих книгах излагается, он вел с Марком Варроном, «человеком, – замечает он, – бесспорно остроумнейшим и, несомненно, ученейшим из всех». Не говорит «красноречивым», потому что в этом отношении Варрон значительно уступает Цицерону, но «бесспорно остроумнейшим». И в тех книгах, в которых подвергает все сомнению, т. е. академических, прибавляет: «несомненно, ученейшим». Значит, в этом отношении он был так уверен, что сомнение, которое распространяет на все, в данном случае устраняет; как будто, выступая в защиту сомнений академиков, относительно одного этого пункта забыл, что он и сам академик (О граде Божием VI, 2).

Поскольку данный канал все же не об агиографии, а о патрологии, перейдем к святым отцам и к их античным источникам. Я не буду придерживаться строго хронологического порядка и сегодня сразу начну с величайшего произведения всей латинской патристики – «О граде Божием».
И вот первый мой тезис, очень субъективный, и, наверно, выходящий за рамки научного дискурса, но важный для дальнейших рассуждений. «О граде Божием» – это увлекательное чтение! В самом прямом и самом благородном смысле слова. Разумеется, это не приключенческий роман. Но это (наряду с глубочайшим богословским наполнением) – погружение в историю и культуру Древнего Рима и ее рассмотрение глазами философа-христианина.

Часто можно читать о том, что христианские богословы намеренно искажали философские позиции своих язычествующих оппонентов, желая представить последних в карикатурном ключе. Это едва ли можно отнести к блж. Августину. Вот, например, какие эпитеты он относит к Марку Варрону, римскому философу II–I вв. до Р. Х,, заочная полемика с которым составляет значительную часть сочинения «О граде Божием» (правда, по отношению к Цицерону блж. Августин в данном пассаже куда как более саркастичен):

... Без промедления, этой же ночью он был показан мне в видении. Я увидала Динократа выходящим из мрачного места, где было еще несколько других. Он был бледный, болезненный видом, иссохший и очень жаждущий. Рана на его лице была такая же, как когда он умер. Я творила о нем молитву, но между нами было большое пространство, так что мы не могли проникнуть один к другому. В том же месте, где был Динократ, был бассейн, полный воды, но находившейся на высоте, до которой ребенок не мог достать. Динократ тянулся к нему, видимо желая напиться. И я скорбела за него, так как, хотя бассейн был полон воды, но мальчик из-за малого роста не мог дотянуться до него и напиться.
Я проснулась, узнав, что мой брат был в страдании, но я верила, что молитва принесет помощь в его страдании. И я стала молиться о нем каждый день, пока мы не были переведены из тюрьмы в амфитеатр, так как мы должны были бороться со зверями на представлениях в амфитеатре в день рождения Цезаря Геты (198 г. — цезарь, 211 г. — император). И я молилась о моем брате, день и ночь, плача и воздыхая ко Господу, чтобы он дан был мне.

4. И вот в тот день, когда мы заключены были в оковы, это было явлено мне. Я увидела то же место, которое видела ранее, но ранее оно было мрачным, а теперь стало светлым. И Динократ с телом чистым, светло облаченный, нашел освежение. На том месте, где у него была язва, был виден лишь след. И тот бассейн, который я видела ранее чрезмерно высоким, теперь был на такой высоте, что ребенок мог достать до него, и у края его был золотой ковш, наполненный водой. И Динократ пил из него, и вода в ковше не убывала. И напившись, он отошел от бассейна радостный, весело играя по обычаю детей. И на этом я проснулась, поняв, что Динократ изъят был из места страдания.